Александр Авдеенко - Наказание без преступления

И это не было сделкой с совестью — совесть моя была чиста. Несмотря на происходящие в стране катаклизмы, я по-прежнему верил, что Советская власть единственно справедливая власть на земле и что Сталин является наилучшим ее представителем.

Таким я был в ту пору. Я был с большинством народа, как мне представлялось. И я ни в самой малости не подозревал, что Сталин давно объявил народам СССР войну и что ведет ее, употребляя самые жестокие приемы военного времени. Осуждаю себя тогдашнего.

Виноват! Виноват перед Октябрьской революцией. Перед Лениным. Перед миллионами расстрелянных, замученных в лагерях, погибших от организованного голода, оклеветанных, оговоренных на целых полвека. Убитых на последней войне. Плененных фашистами. Виноват перед Рютиным и его соратниками. Виноват перед девизом, начертанным на партбилете: «Партия — это ум, совесть, честь советской эпохи». Виноват перед своими сыновьями. Перед самим собой. Виноват и своими книгами, в которых далеко не вся правда отражена о времени, в котором жил, работал и страдал.

Вот каким неожиданно длинным оказалось так называемое «лирическое отступление». Но оно необходимо как воздух для исповеди писателя. Если исповедоваться, так до конца, без всякой пощады к себе и без малейшего страха перед правдой. Мы не для того раскопали заваленный хламом источник истины, чтобы не очищать, не омолаживать себя его живительной влагой. И не для того я стал писателем более полувека назад, чтобы к концу жизни безнадежно окостенеть, перестать искать все новые и новые формы самовыражения и воздействия на читателя и быть верным своему рабству.

Эту книгу я пишу абсолютно раскованно, с небывалым чувством свободы и уверенности, что буду понят в своем душевном движении, что рассказываю о самом главном, неслыханно ужасном, что было в нашей прошлой жизни. Вспомнил еще одно сокровенное завещание, оставленное нам Львом Толстым. В конце жизни, уже после того, как были написаны художественные и философские произведения, он не переставал искать новые писательские способы наиболее сильного воздействия на читателей, наибольшей простоты, ясности. Работал без почтительной оглядки на то, что сделано другими до него в течение многих веков, без страха перед критиками, что они скажут о том, что вышло из-под его пера. Лев Николаевич приказывал самому себе: «Писать вне всякой формы, не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказываться, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь… Ни повесть, ни стихотворение, ни роман. Что же это? Да то самое, что нужно».

Теперь, облегчив душу прикосновением к Толстому, буду высказываться дальше.

Итак, новый секретарь обкома Э. Прамнэк. Красивый, энергичный человек, латыш лет сорока с чем-то или чуть меньше. Он меня пристально, я бы сказал, настороженно разглядывает. Настороженность Прамнэка я для себя объяснил тем, что он главное лицо в Донбассе, за все и всех в ответе перед Кремлем и лично перед Сталиным, что сейчас сложное тревожное время, время высочайшей бдительности, время срывания благородных масок с предателей, двурушников.

И еще его особый взгляд на меня я склонен объяснять себе тем, что он, видимо, полагает, что я напросился на прием с целью выклянчить у него самое невозможное: вступиться за моего друга или родственника, без всякого будто бы основания арестованного органами государственной безопасности. И это естественно для нынешних времен.

Спешу разубедить назначенного Москвой хозяина области в его возможных предположениях. Говорю, что посчитал своим долгом писателя и специального корреспондента «Правды» познакомиться с новоизбранным секретарем обкома и что возлагаю надежды на его помощь в своей работе.

Настороженность Прамнэка нисколько не уменьшилась, несмотря на мой удачный, как я полагал, ход. Не спуская с меня следовательски строгого взгляда, он сказал:

— А я считал вас уральцем, думал, живете у подножия Магнит-горы. Почему вы переселились в Донбасс?

Пришлось рассказать, что я родом отсюда, из Макеевки, что Серго Орджоникидзе уговорил меня поменять Урал на Донбасс. Соблазнил фигурой Стаханова. При упоминании Серго он почему-то еще больше нахмурился.

— И давно вы обосновались в Донбассе?

— С тридцать шестого года.

— Пишете книгу о Стаханове?

— Нет. Натура Стаханова оказалась для меня неподходящей. Но о стахановцах пишу.

Прамнэк, против моего ожидания, не заинтересовался моим прохладным интересом к Стаханову.

— И в какой же плоскости пишете о стахановцах?

— О трудовых подвигах. О том, как обыкновенный человек открывает в себе силу богатыря и талант творца.

— Интересно, но этого сейчас мало. Стахановское движение и вредительство врагов народа в горной промышленности — это две стороны одной медали. Так думает, так учит нас товарищ Сталин. Надеюсь, стахановцы в вашей новой книге не только совершают трудовые подвиги, но и разоблачают врагов народа.

Ничего подобного в моих замыслах не было. Но мог ли я в этом сознаться, когда товарищ Сталин раз и навсегда определил суть стахановского движения: с одной стороны оно такое, а с другой…

Пришлось малость покривить душой и сказать, что именно в духе высказываний вождя я и задумал роман о шахтерах Донбасса. Про себя же, уже нисколько не кривя душой, я решил коренным образом изменить первоначальный план романа и положить в его основу мысль Сталина. Просто удивительно, как я сам, без подсказки, до этого не додумался.

Прамнэк по-прежнему поглядывал на меня с внутренним напряжением, словно ожидая какой-нибудь опасной выходки или стараясь рассмотреть мое подлинное лицо, которое я от него, возможно, скрываю под маской писателя и корреспондента «Правды». О своих подозрениях он, разумеется, ни полсловом не обмолвился, но глаза сказали мне все, о чем он подумал. Вот так, наверное, он встречает каждого местного партработника, которого не успели арестовать. Несчастный Прамнэк. Подхватил модную болезнь, свирепствующую нынче от Владивостока до Памира, от Мурманска до Кушки. Как же с такой манией, манией массового нашествия врагов можно руководить коммунистами Донбасса и армией беспартийных большевиков — рабочими заводов, шахт, фабрик, колхозов?

— Как вам работается в Донбассе? — спрашиваю я.

Он безнадежно, в полном отчаянии махнул рукой.

— С кем работать? Все первые и вторые секретари горкомов и райкомов оказались врагами народа. Почти все члены бюро репрессированы. Директора предприятий оказались или вредителями или шпионами. Главные инженеры, главные технологи, даже главные врачи некоторых поликлиник и больниц — тоже из разряда сволочей. Днем с огнем надо искать честных людей. Надо семь пядей иметь во лбу, чтобы отличить порядочного человека от подлеца, фашистского наймита.