Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

От Вуди Аллена в нем действительно что-то было, скорее, впрочем, в манере поведения, чем во внешности. Чарли был остроумен, и его юмор иногда напоминал юмор Вуди – наверное, «еврейскостью». Но еще больше его «приглушенный» юмор напоминал мне о моем отце. Чарли вообще был на него чем-то похож: скромностью на публике, нежеланием привлекать к себе внимание, тонким пониманием меня. Ася радовалась моему выбору.

Самым «личным» нашим путешествием была поездка в Баварию. Помнится, в Мюнхене Чарли показал мне то место, откуда герой «Смерти в Венеции» Томаса Манна решает отправиться в Венецию. Мы, конечно, пошли в Старую пинакотеку, где посмотрели портреты его предков, и Дом Ленбаха, который славится лучшей в мире коллекцией картин Кандинского мюнхенского периода – моего любимого. [626]Рядом с ним расположенный Дворец Бернхаймеров стоял в лесах. Мне пришлось уговаривать Чарли пройтись вокруг него; как мне иногда казалось, он переживал то, что оказался полностью отрезан от владений Бернхаймеров после смерти отца. Как бы то ни было, я тут восстанавливаю их семейную историю в его память, отчасти по печатным источникам.

Впрочем, Чарли тогда встретился со своим кузеном Конрадом, отчасти восстановившим в Мюнхене (и в Лондоне) фирму Бернхаймеров. От него он узнал, откуда леса на их бывшем магазине: Дворец был продан, и новые хозяева его ремонтировали. Чарли Конрад не понравился, а тот, в свою очередь, мог считать его отца предателем семейного дела (с другой стороны, Ричард и его дети не претендовали на семейные деньги). Я же в тот вечер отправилась на ужин со своими друзьями: Борисом Гройсом и литературоведами Игорем Смирновым и Ренатой Дёринг [627]; Чарли потом жалел, что не пошел с нами. Наша компания была в его вкусе, в отличие от немецкого кузена и его семьи.

Разумеется, мы поехали на Штарнбергское озеро, в котором Чарли купался с отцом, а я – с бабушкой. Там был богатый курортный городок, который, как мне думается теперь, напоминал бабушке о ее юности на Черном море. В Фельдафинге мы навестили Гройса; незадолго до этого он останавливался у нас, когда выступал в Беркли с докладом, и они с Чарли подружились. Оказалось, что хозяйка дома, у которой он снимал комнату, хотела познакомиться с потомком Бернхаймеров. Она отвела нас на виллу, где Чарли в юности бывал на семейных сборищах, а теперь размещалась престижная частная школа. Там висели старые фотографии Бернхаймеров – возможно, в качестве символической, не денежной компенсации («Wiedergutmachung», которую немецкие евреи получили после войны). Затем Боря повел всех ужинать в ресторан на берегу озера, где мы говорили «об умном» – о наших «диаспорических идентичностях» и их значении. Этот вопрос (естественно, не в современном теоретическом ракурсе) волновал меня с юности.

На следующий день, отдавая дань памяти уже моего немецкого детства, мы съездили в Вайльхайм, откуда я с бабушкой приезжала на Штарнбергское озеро автобусом; там наша семья встретила конец войны – чуть ли не в той гостинице, в которой мы с Чарли остановились. Мы попали туда, спасаясь от «красной опасности» в Югославии, а затем от Красной армии в Австрии, а отец Чарли уехал из Германии от нацистов десять лет раньше. В 1948 году моя семья из Вайльхайма отправилась в Бремен, чтобы плыть в Америку. Несмотря на столь разные обстоятельства – семейные, жизненные, – воля случая свела нас в Беркли.

Чарли захотелось поехать в Баварские Альпы, где он с отцом ходил на лыжах, а я поднималась с дедом на фуникулере на Цугшпитце, самую высокую гору в Германии. По дороге мы останавливались, чтобы собрать ягод и моих любимых красных маков, которых нет в Калифорнии, и я радовалась незабываемым пятнам света в лесу: они напоминали мне о прогулках с отцом. Когда я думаю о Чарли, мне кажется, что я помогла ему вернуться в свое немецкое детство, воспоминания о котором он так тщательно подавлял.

В Беркли я стала частью русско-американской «задруги», в которую Чарли тоже вошел, сблизившись с Юрой Слезкиным и его женой Лизой Литтл, а также с семьей Гриши Фрейдина. Помню, как ему было приятно, когда Юра спросил его, не приходится ли автор «классической книги о дикарях в Средневековье» ему родней. В один из дней рождения Чарли с друзьями, поужинав в ресторане, отправились к Слезкиным продолжать веселье. Чарли отлично танцевал, что для меня было большой радостью (в танцах у меня надолго образовалась «засуха» после того, как из моей жизни ушел Кен Нэш). Наша «задруга» до сих пор любит вспоминать, как в тот вечер Чарли уговорил Юру пуститься с ним в пляс: тот сначала смутился, а потом с большим юмором станцевал. Юра же любит вспоминать, как в трансвеститском баре в Сан-Франциско Чарли беседовал с трансвеститом, в «свободное время» занимавшимся проституцией, о его / ее профессии: ведь он был автором книги о падших женщинах, а трансгендерная тематика интересовала его в связи с декадентством и гендерными штудиями. В этот бар в первые годы в Беркли я любила водить своих знакомых – там я вспоминала свое первое впечатление о трансвеститах, полученное в ночном клубе, тоже в Сан-Франциско, только в начале 1960-х.

Получается, что даже тут нас с Чарли сближали дополнявшие друг друга общие интересы. Это не значит, что в наших отношениях не было трений; они были, в основном на бытовой почве: не на уровне вкусов и убеждений (в политических взглядах у нас был мир и покой, не то что с Аликом), а в повседневном общении; он любил в деталях пересказывать свой день, не упуская мелочей, вызывавших у меня скуку, и я метала в него колкие реплики, его обижавшие. Тогда я напоминала ему, что я кактус. (В один прекрасный день он и подарил мне огромный кактус, который так и стоит у меня на балконе.) Я его раздражала неаккуратностью и нежеланием заниматься спортом. Правда, мы с ним иногда ходили гулять в горы и даже взобрались на самую высокую гору (Тамалпаис) в наших местах.

Анна, дочь Гриши Фрейдина и Вики Боннелл, девочкой была «влюблена» в Чарли, в чем призналась мне на своей свадьбе этим летом. Когда они шушукались, она учила его русскому мату, который знала от Гриши, а он ее – французским ругательствам. Анна вспомнила, как однажды сделала ему паричок из серой шерсти кота по имени Пушкин и пыталась нахлобучить его ему на лысину, а Чарли терпеливо сидел, чтобы шерсть не съезжала. Подаренное им гранатовое ожерелье Анна хранит и, надевая, думает о Чарли.

Чарли умер от скоротечного рака поджелудочной железы. До болезни он был совсем здоровым, спортивным мужчиной – регулярно играл в теннис и сквош, катался на горных лыжах, плавал. Перед тем как соединить свою жизнь с ним, я поставила одно условие: он не смеет умереть раньше меня! На это он ответил, что в год, когда ему исполнялось пятьдесят (1993), он боялся смерти, потому что его отец умер именно в этом возрасте, а после страх миновал. Разговор, происходивший как раз на горе Тамалпаис, был шуточный, но случай (дурной) вновь распорядился по-своему. Владимир ведь тоже умер от рака. Поставив диагноз, врачи давали Чарли считаные месяцы и советовали химиотерапию. Чарли отказался, зная о побочных эффектах и о том, что это лечение не слишком действенно.