Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Родители посетили Киев в 1965 году. К маминому ужасу и стыду, Елизаветинская улица, где жили Билимовичи, стала улицей Чекистов. Название поменяли в 1938 году: после революции недалеко от дома Бубнова, в особняке Бродского, расположилось ЧК. Бродские основали целую династию сахарозаводчиков; считается, что в начале ХХ века братья Лазарь и Лев были самыми богатыми предпринимателями в Киеве. Упоминая их, мама обычно добавляла, что Бродские – евреи. Мне это всегда казалось проявлением клишированного антисемитизма, в данном случае – недовольства «еврейским засильем». Правда, как мне рассказал киевский краевед Михаил Кальницкий, в те годы существенная часть киевских коммерческих предприятий действительно принадлежала евреям и влияние их распространялось и на другие сферы: Лев Бродский, например, финансировал либеральную газету «Киевская мысль» [182]. По словам матери, она была значительно богаче семейного «Киевлянина»: у нее были корреспонденты в Европе, в ней печаталось больше иллюстраций, в чем я убедилась, работая в киевском газетном архиве, и т. д.

После того как в начале 1919 года Билимовичи съехали со своей квартиры на будущей улице Чекистов, туда вселились работники соответствующего ведомства. Прежние жильцы узнали об этом от родственника [183], уехавшего из Киева позже них; узнали они и о том, что в квартире по-прежнему висел портрет пяти– или шестилетней мамы. Мама любила острить, что чекистам, видно, понравился ребенок бывших хозяев-буржуев. У меня сохранилась маленькая фотография этого портрета. Если старые фотографии – стандартные объекты памяти, то семейный альбом – своего рода реликварий, в котором они расположены по принципу смежности.

Таня Билимович. Киев (1911)

Мы с Асей нашли дом, где жила мама, – красивый, хорошо отремонтированный, он так и стоит на бывшей Елизаветинской улице: теперь в нем находится Высший суд Украины по рассмотрению гражданских и уголовных дел. Улицу опять переименовали – на этот раз в честь Пилипа (по-русски Филиппа) Орлика, гетмана Украины и ближайшего соратника Мазепы. Думаю, что маме новое название тоже не понравилось бы: Мазепу она не любила, но все-таки не так, как чекистов. В правление гетмана Скоропадского дедушка вместе с Василием Шульгиным официально отказался от украинского «подданства», которое все киевляне тогда получали автоматически, – они были против «самостийности» Украины и, конечно, переживали бы теперешние украинские события.

Больше всех на свете мама любила свою мать, которая к тому же ей нравилась: «Мне необходимо, кроме любви, чтобы мне человек нравился». В раннем детстве она ревновала мать к отцу, особенно когда та уходила спать к нему в кабинет. Как известно, в интеллигентных семьях муж часто ночевал в кабинете – если, конечно, бытовые условия допускали это пространственное «разделение полов».

Когда началась Мировая война, Алла Витальевна пошла сестрой милосердия в лазарет. Тяжело переживая ее отсутствие, мама высчитывала, сколько часов в день ее видит, и, плача, что получается так мало, писала ей «дикие любовные письма», тяготившие бабушку. Девочка, будучи патриоткой, «требовала» (ее слово), чтобы на дни рождения и именины ей дарили деньги, на которые она покупала раненым солдатам подарки и с дозволения старшей сестры сама их вручала. Она радовалась военным успехам и огорчалась, узнавая о поражениях. О военных действиях ей рассказывал отец, и, как она любила вспоминать, у него она выучила названия всех российских политических партий. Политикой мама интересовалась с детства.

Она была развитым ребенком – еще в Киеве прочитала все хроники Шекспира, а когда, тоже во время войны, их квартиру дезинфицировали после гриппа (мне неясно, что это значит, но, надо полагать, ее просвещенные родители, заботившиеся о гигиене, верили в эффективность такой процедуры), они ненадолго перебралась к соседям, семье Пятаковых, и мама там пыталась читать «Камень» Мандельштама, но ничего не поняла. Уже во врангелевском Крыму она вела беседы о «Бесах» с Петром Бернгардовичем Струве, который ей эту книгу и подарил. (Им случилось жить в одной квартире.) Видимо, ему было любопытно говорить с подростком на философские и политические темы, а мама, конечно, этим гордилась. Каким-то образом у нее сохранился сборник стихов «Русский Парнас» (1920), также подаренный ей Струве (с надписью: «Тане на память о вместе проведенных хороших и плохих днях»).

Этот сборник весь исписан уже монтерейскими заметками: стихи, нравившиеся маме, когда она была подростком, нравиться перестали; о Блоке и Пушкине: «Пушкин – поэт солнца, а Блок лунный друг, как его назвала Гиппиус»; о стихотворении Бальмонта «Она отдалась без упрека…»: «Я его обожала». Когда приехавший в Любляну по приглашению словенского ПЕН-клуба в 1929 году Бальмонт жил у них, она попросила его прочесть это стихотворение. Встречая его на вокзале, дед сказал: «Мы с вами чуть не породнились» (имея в виду, что Дима, сын Шульгина, хотел жениться на дочери Бальмонта). Поселился он у Билимовичей потому, что деду стало стыдно за ежедневно напивавшегося русского поэта. У них Бальмонт пытался приухажнуть за мамой, а его жена по утрам сообщала: «Поэт просит кофий». Все это мало воодушевляло хозяев. Спиртного Бальмонту не давали, и он говорил: «Добродетельно, но ску-у-учно!»

В Киеве Билимовичи дружили семьями с Пятаковыми. Те жили на Кузнечной улице, рядом с усадьбой Шульгиных-Пихно, где у Аллы Витальевны был свой флигель, а напротив находился особняк Александра Терещенко. Как и многие из династии Терещенко, инженер-химик Леонид Тимофеевич Пятаков был состоятельным сахарозаводчиком (Киев был сахарной столицей Российской империи). Мама очень любила его жену Александру Ивановну – тетю Сашу, – которую она помнила уже больной и редко встававшей с постели. Она подарила маме красивое сапфировое кольцо, но оно осталось на Елизаветинской улице.

Дружба Билимовичей с Пятаковыми восходит и к брату дедушки, Антону Дмитриевичу, не только к Шульгиным. В бытность студентом физико-математического факультета он репетиторствовал у Пятаковых; в их семье было пятеро сыновей и дочь. Больше всего он занимался с будущим большевиком и соратником Ленина, Георгием Леонидовичем Пятаковым. Мама называла его Юрочкой, добавляя, что он был любимцем семьи. Как и отец моей матери, дедушка Тоня стал ученым – преподавал сначала в Киевском университете, потом в Новороссийском, в Одессе. После революции его назначили ректором.

Александра Ивановна, знавшая о политических настроениях сына, была кадеткой, и, к большому огорчению родителей, Георгий Пятаков увлекся революционным движением; студентом он был арестован (кажется, в 1912 году) и сослан в Сибирь. Его мать обратилась за помощью к Пихно, который тогда был членом Государственного совета, и молодого Пятакова освободили [184]. Он увлекался идеями Троцкого и оппонировал Ленину, но в 1917 году стал его сподвижником и потом занимал важные должности в области промышленности и финансов (им были подписаны первые советские деньги); впрочем, он активно выступал против нэпа. Ленин ценил и его артистические способности: перед смертью часто просил Пятакова играть свою любимую «Аппассионату» Бетховена. (Когда я спросила маму, откуда ей было это известно, она не смогла вспомнить.) Это был один из лейтмотивов маминых рассказов о «Юрочке», возможно, потому, что ей хотелось почтить память любимой тети Саши, вспоминая что-то хорошее о ее сыне-большевике. Александра Ивановна, тоже хорошая пианистка, умерла в начале 1917 года и о карьере сына в советском правительстве не узнала.