Анджей Ясинский - Воспоминания участника В.О.В. Часть 2

Никакого распорядка дня у нас не было. Весь распорядок заключался в ожидании завтрака, обеда и ужина. Примерно часа через два после рассвета начиналась беготня по коридору. Это в деревянных бочках носили для нас баланду. Всякая еда здесь называлась баландой, независимо от ее содержания и вкуса. Так, утренняя баланда, которую немцы называли "кафе", состояла из поллитрового половника белой жидкости. Это был обыкновенный кипяток, но, чтобы мы не обижались, в кипяток в качестве заварки сыпали отрубей. От этого кофе и в самом деле становилось вкуснее воды. На пять человек давали одну солдатскую буханку хлеба, т.е. грамм по 150-200 на весь день. Буханку резали на пять равных частей. Потом один из пленных садился спиной к хлебу, а другой пальцем указывал на кусок хлеба и спрашивал - "кому?". Сидящий задом к хлебу называл имя. Тот, чье имя называлось, быстро хватал свою "пайку". Прежде чем съесть этот хлеб, пленный основательно изучал его. Взвесит на ладони, потом на другой. Понюхает несколько раз, изучит ноздреватость мякиша, сравнит с пайкой соседа, еще раз прикинет на ладони и, обсудив все важнейшие обстоятельства, связанные с этим куском, медленно, смакуя, принимается за трапезу.

Некоторые по утрам пили только кофе-баланду, оставляя хлеб как неприкосновенный запас и связывая с ним многое. Другие пили кофе с хлебом. Хлеб был главной ценностью, за который выменивали табак, одежду, макуху. Староста камеры мог пить баланду без нормы, ему разрешалось это. Набив желудок эрзац-едой, некоторое время мы сидели и разговаривали. Кушать, вроде бы, хотелось не так сильно. Потом брала усталость, глаза сами как-то смыкались и вся камера погружалась в глубокий сон. Сонная одурь длилась часа 1,5-2. После чего жители камеры пробуждались почти одновременно. Снова начинались вчерашние неоконченные разговоры. Почти всегда они сводились к еде. Вспоминали, когда и что приходилось кушать. Каким способом лучше всего зажарить курицу или куропатку. Кто, где и как готовит сало.

Почти все были согласны с тем, что курица, обернутая в бумагу, обмазанная глиной и в таком виде запеченная в золе, бывает очень вкусна. Так ли это? А может быть, это был просто плод голодной фантазии? Только в то время такая вкусная курица так глубоко впечатляла, что и теперь, когда с тех пор прошло уже добрых три десятка лет, я иногда вспоминаю про нее и подыскиваю случай, чтобы испробовать на практике. Потом единогласно было признано: старое сало, закопанное в землю, бывает вкуснее всех других сал, приготовленных иными способами. Во время таких разговоров мой сосед справа всегда вспоминал маневры под Ленинградом, когда полевая кухня готовила такую густую лапшу с мясом, что ложка, вставленная в середину лапши, не падала. Один вояка утверждал, что на всем свете нет блюда вкуснее, чем свежая булочка, обмакнутая в холодное молоко.

Я лично считал, что излишняя фантазия только расстраивает желудок. Мои желания были более скромными: мне на память пришли сухари в углу нашей плиты. Их моя бабушка туда клала после обеда в виде кусков хлеба, оставшихся от стола. Потом, когда их становилось много, делали квас или отдавали курам. Наверное, их теперь там скопилось много. Вот бы добраться до них. Вспомнились разные корочки хлеба, которые где-либо случайно валялись по дому. Ах, какая жалость! Ведь пропадут.

Иногда с видом знатоков рассуждали о Сталине, о Гитлере. О существующих порядках у себя и у немцев. Крестьяне вели разговор о земле. Они ждали, что после войны, если победят немцы, они крестьянам дадут землю. Только никто не мог понять, почему они, немцы, уже теперь не распускают колхозы. Ужина не бывало. Кушали то, что смогли оставить после обеда. Если ничего не оставались, то были довольны и тем, что на полный желудок будет хуже спаться. На голодный желудок сон всегда бывает крепче. Так утверждали и это успокаивало. Вечером долго не засиживались. Света в камерах не было и наступавшая темнота почти сразу всех и убаюкивала. Спали всегда хорошо и крепко, без сновидений. Иногда какой-нибудь шутник утром рассказывал, как он во сне был на званном вечере и какие кушанья ему повезло кушать. Вскоре его начинали осаживать.

- Хватит баланду травить, и без тебя сыты!

Иногда сновидец рассказывал подробно и долго. Но на него потом смотрели как на болтуна и несерьезного человека. Новым утром начинался новый день со старой скукой и еще большим желанием наестся досыта. Иногда, по разным причинам, пленным удавалось попасть на тюремный двор. Выскочившему из камеры двор казался радостным и парадным. Человек чувствовал себя птичкой, вырвавшейся из клетки на свободу. Хотелось бегать, петь, всем говорить хорошие слова. Новизна обстановки радовала. Двор казался полон жизни и неиспытанных радостей. Хотелось жить.

У края тюремной площади, ближе к кухне, в которой готовили баланду, толпились люди. Это был наш базар. Здесь бывало человек до пятидесяти и больше. Вид и одежда у всех была весьма разной: от советской военной формы разного срока носки до гражданской мужской и женской. В этой толпе разношерстных одежд люди двигались медленно, как на обычных толкучках мирного времени. Разговаривали, приглядывались, торговались, делали покупки. Худые, небритые и полуодетые доходяги с видом обреченных еще питали какие-то надежды. Они здесь же наравне с другими чего-то выторговывали и тоже имели свои радости. Более элегантно выглядела лагерная элита. Писаря, полицаи, работники кухни и еще какие-то. Все что-то держали в руках, вели торг. Продавали и покупали. Товаром служил хлеб, баланда, зелень, махорка, белье, ботинки. Торговались не шумно. Здесь, на лагерном базарчике, зарождались свои лагерные капиталисты, буржуйчики. Одни удачно богатели, другие, вконец распродав всю свою одежду, гибли. Несколько в стороне от толкучки, отдельно, стояли и сидели на тумбочках, сложенных из кирпичей, парикмахеры. Это были своего рода местные предприниматели. Жили они вроде сытно. Особенно сильно процветала торговля махоркой. Она была очень нужным товаром и пользовалась огромным спросом. Заядлые курильщики за махорку отдавали свою пайку хлеба.

В нашей камере на торговых манипуляциях родился и вырос настоящий купчишка. Лицом он был точь-в-точь такой, каких рисуют на картинках или показывают в кино. От него всего веяло чем-то прошлым, старинным и не совсем нам понятным. Был он низенький, толстенький, с круглой красной физиономией и голову держал как-то набок, будто присматривался к чему-то. Каким-то образом у него оказалась целая пачка махорки. Для пленного это было огромное состояние. Продавал он ее за хлеб, за деньги и за одежду. Давал некоторым также в долг. Появились несостоятельные должники, которые повиновались ему как рабы. У него был матерчатый кисет. Кисет был наполнен махоркой и носил он его на веревочке вокруг шеи. Кисет, таким образом, покоился под рубашкой на груди. Для продажи махорки существовала своя мерка. Пробка-колпачек, который снимали с противониритного флакона. К такому колпачку приделывали из проволочки ручку и мерка готова. В нее шло столько махорки, сколько хватало на 1 небольшую закрутку. Насыпав махорку в колпачок, сверху, для точности, проводили листом бумаги. Лишняя махорка ровно сдвигалась бумажкой. Колпачок подносили к глазам покупателя и тот, убедившись, что порция без обмана, брал ее, боясь уронить на пол хоть крупинку.