Павел Стенькин - Меня не сломили!

Было 4 часа утра. Очевидно, считалось, что столь короткий отдых смог восстановить наши силы. Но подняться с холодного пола в это (наше первое в Освенциме) утро было суждено далеко не всем — кто-то умер ночью, кого-то убили во время «подъема». Выживших «счастливчиков», подгоняя ударами палок, снова выгнали «на аппель» (то есть на поверку) голыми. Падал мелкий снег. Узников выстроили [243] около барака в 10 рядов: выстраивали по росту — сзади самые высокие, потом меньше и еще меньше. Все хорошо просматривались: прижаться друг к другу, спастись от поистине невыносимого холода было невозможно — либо смерть, либо увечье. А жить хотелось вопреки всему.

Ночью ударил сильный мороз, землю сковало, и стоять на ней босыми ногами было истинной пыткой: сначала под ногами тает снег, потом ступни примерзают к земле. По команде «смирно» мы простояли на морозе до 7 часов утра. В семь нам выдали брюки, гимнастерки и обувь — деревянные колодки. Шинели и головные уборы нам так и не дали.

Под звуки марша и под усиленным конвоем с собаками нас погнали на копку канав под фундаменты бараков — на болотах строились новые концлагеря Биркенау-1 и Биркенау-2. Работали мы до поздней ночи, подгоняемые палками эсэсовцев и их помощников: капо, фор-арбайтеров и других холуев, набранных из немецких бандитов, польских националистов, монахов, ксендзов и всевозможных шкурников. Эти тоже, под стать своим хозяевам, били и убивали за малейшую провинность: стоило на секунду выпрямить спину, перекинуться парой слов с соседом, мало взять земли на лопату и недалеко выбросить, — все это считалось провинностью и жестоко наказывалось.

В конце рабочего дня те, кто остался в живых, должны были подобрать убитых и сложить их в один ряд, после этого рядом с покойными усадить всех больных и раненых, а затем и самим выстроиться на поверку. После того как общее количество выгнанных в этот день на работу сошлось с количеством убитых, раненых и пока еще дееспособных людей, [244] стоящих на поверке, мы сложили мертвых на телеги, впряглись в них и повезли в лагерь. Раненых вели под руки. Когда мы подошли к лагерю, увидели на воротах надпись по-немецки: «Работа делает свободу». В нашем случае эта надпись по-другому: «Работа делает смерть». Около ворот уже стояли музыканты и играли тот же марш, что и утром. Возможно, играли они хорошо, но до чего же нам сейчас была ненавистна и противна эта музыка! Музыка, а рядом — смерть!

Еще до недавнего времени мы были солдатами, поэтому привыкли: где музыка, там отдых, радость. В походах под звуки марша идти было легче и веселее. Сейчас же мы, голодные, продрогшие, еле передвигающие ноги от усталости, запряженные в телеги с убитыми товарищами — мы были неблагодарными слушателями…

В лагере нас снова выстроили на вечернюю поверку, которая длилась несколько часов. Без шинелей, без головных уборов мы безропотно стояли на морозе, а те, кто не выдерживал этого издевательства, получал от блокфюрера скорую смерть. После поверки нас снова загнали в бараки, выдали ужин. Отбой, затем новый подъем при помощи палок. Даже смерть не являлась спасением от утренних побоев — не разбираясь, фашисты одинаково поднимали на работу как спящих, так и тех, кто ночью скончался. И так день за днем.

Условия содержания военнопленных были поистине адскими. Сил не хватало даже на то, чтобы познакомиться с товарищами по несчастью, а уж об [245] организации подпольной группы не могло быть и речи. Мозг отказывался работать. Постоянное ожидание неминуемой и мучительной смерти погружало нас в какое-то аморфное состояние, сил хватало лишь на то, чтобы механически выполнять команды наших мучителей. Мысль была одна: «только бы вытерпеть сегодня, а завтра как-нибудь убежать», но зато эта мысль не покидала нас ни на минуту. Мы скрывали свои настоящие имена, давая друг другу клички, а эсэсовцы и вовсе выкликали узников по номерам, выколотым у каждого на груди.

После того как были вырыты котлованы, нас перебросили на работу в карьере по добыче гравия — возить камень на тачках к месту будущего лагеря. Туда же неизвестно откуда подвозился кирпич. Работая на строительстве, мы совершили первую попытку к побегу. Заложили в штабель привезенного кирпича двух наших товарищей. Вечером, во время поверки, немцы их не досчитались, но найти так и не смогли, а после нашего ухода в лагерь ребята убежали.

Таким же образом был подготовлен второй побег, но он уже не удался. Спрятавшихся узников фашисты теперь искали с собаками. Нашли и расстреляли на месте. Были приняты репрессивные меры: за первых двух убежавших и за обнаруженных вторых в подвале блока смерти расстреляли по двадцать человек за каждого. При этом из приговоренных к расстрелу в живых оставили двоих — для острастки, чтобы они рассказали остальным, что ожидает непокорных за попытку к бегству. После этого случая поверка стала особенно тщательной. Убежать зимой никому не удалось…

Суточный рацион советских военнопленных был [246] гораздо меньше, чем узников других стран, к тому же нас обкрадывали лагерные холуи. Силы катастрофически таяли. Убедившись, что одиночные побеги приводят к большому количеству жертв, каждый про себя решил, что бежать нужно либо всем, либо никому. Для массового побега нужна была подпольная организация, а ее у нас тогда еще не было. В аду под названием Освенцим люди практически не разговаривали, а если и приходилось говорить, речь была вялой и бессвязной. Мозг работал очень слабо. Пожалуй, со стороны мы походили на ненормальных.

За три месяца нахождения в лагере Аушвиц (немецкое название Освенцима) из 13 тысяч советских военнопленных осталось в живых немногим более 3000. Часто из двух-трех бараков немцы перегоняли оставшихся узников в один, а остальные бараки стояли пустыми. Нечеловеческое отношение к заключенным, сильнейшее истощение и неимоверно тяжелый труд вкупе с грязной, потной одеждой спровоцировали эпидемию сыпного тифа. Нас заедали вши, поэтому немцы, боясь широкого распространения этой повальной болезни, решили устроить нам «бани». Со свойственным эсэсовцам «человеколюбием», мытье организовали следующим образом. Узников раздели е бараках догола и погнали — зимой, в мороз — мыться на другой конец лагеря. В «бане» нас ставили на минуту под теплый душ, затем поливали из шлангов холодной водой и снова гнали через весь лагерь в другой, пустующий барак, где была свалена одежда. Одежда была та же самая — грязная, окровавленная, разве что продезинфицированная газами. Такие «бани», а особенно переходы по морозу через весь лагерь обнаженными, [247] мокрыми, приводили к тяжелейшим простудным заболеваниям. Уже на следующее утро многие наши товарищи были мертвы.