Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

Тем временем тучи начали сгущаться над другим человеком. В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» описаны события декабрьского дня, когда писателям читался доклад о сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)»:

«Вечером 12 декабря тридцать восьмого года знаменитый Дубовый зал Центрального Дома литераторов (бывшая массонская ложа графа Олсуфьева) был переполнен. Как говорится, яблоку было негде упасть. Популярность Кольцова была велика, всем хотелось его увидеть и услышать, тем более что “Кратким курсом” все обязаны были интересоваться».

На том докладе присутствовал и Борис Ефимов, родной брат докладчика.

Виктор Фрадкин:

«После доклада, выступлений и краткого заключительного слова братья встретились в гардеробе, и Борис предложил:

– Поедем ко мне, Миша. Попьём чайку. Между прочим, с пирожными.

– Чай с пирожными – это неплохо, – сказал Кольцов, подумав. – Но у меня ещё есть дела в редакции.

И они, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

Кольцов поехал в редакцию “Правды” проверить очередной номер газеты, который должен был выйти на следующий день. Там его уже ждали…»

Ждали Кольцова энкаведешники. Он был арестован.

Борис Ефимов:

«Рано утром 13 декабря 1938 года меня разбудила жена, сказав, что звонит шофёр Кольцова Костя Деревенское. Сердце ёкнуло от недоброго предчувствия.

– Да, Костя. Я слушаю.

– Борис Ефимович… Вы знаете? Вы ничего не знаете?..

– Я всё понял, Костя, – ответил я и медленно опустил трубку. А мозг заполнила, вытеснив всё остальное, одна-единственная мысль: вот он и пришёл, тот страшный день, которого я так боялся… Вот он и пришёл…

Описать настроение тех дней немыслимо».

Тогдашний комендант НКВД Василий Блохин через пятнадцать лет дал такие показания:

«Вскоре после назначения наркомом Берия вызвал меня и сказал, что нужно подготовить помещение для производства опытов над заключёнными, приговорёнными к расстрелу».

И Блохин такое помещение подготовил – неподалёку от главного здания НКВД (в Варсонофьевском переулке). Было оборудовано пять камер, в которых приговорённые дожидались решения своей судьбы. «Опыты» над ними проводились в подвале, где приговоры приводились в исполнение. Задания спецотделу по подбору людей для передачи их в « Лабораторию – X » давали Берия и его заместители: Меркулов и Кобулов.

На допросе, который проводился 27 августа 1953 года, начальник « Лаборатории – X » Григорий Майрановский сообщил, что в конце 1938 года или в начале 1939-го он обратился к Берии с просьбой разрешить ему проводить опыты над людьми:

«Берия одобрил моё предложение. Мне было поручено провести эти исследования над осуждёнными ».

28 августа 1953 года арестованный Берия во время допроса сказал:

«…указания об организации спецлаборатории мною было получено от Иосифа Виссарионовича Сталина, и в соответствии с этими указаниями проводились опыты…»

Опубликовано заявление, написанное в конце 1938 года бывшим секретарём Лефа Ольгой Третьяковой (женой лефовца Сергея Третьякова), арестованной 5 ноября 1937 года. На многочисленных допросах она проходила как « соучастница антисоветской деятельности своего мужа», которая «на протяжении 18 лет зная о преступной деятельности мужа, не сообщала в органы НКВД». Теперь Ольга Третьякова обращалась к новому главному советскому чекисту (к Лаврентию Берии):

«От обвиняемой Ольги Викторовны

Третьяковой-Гомолицкой

(Бутырская тюрьма, камера 20)

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим заявлением отказываюсь от данных мною показаний, т. е. от заявления на имя Наркома НКВД Ежова Н.Н., что я буду давать показания о своей шпионской деятельности.

Заявление было написано под давлением следствия, в состоянии полного замешательства и непонимания, что именно от меня требуется, так как шпионажем никогда не занималась.

После заявления я написала о своей работе с иностранными писателями и о встречах с ними. Мне было сказано, что ничего преступного в этой работе не было. Но следствие настаивало на показаниях, и я пробыла почти без перерыва у следователя трое суток…

О.Третьякова

20/ΧΙΙ-38 г.»

В ту пору считалось, что заключённых пытают только в фашистских тюрьмах. И 26 декабря, выступая на писательском совещании, Илья Сельвинский заявил от лица советских писателей:

«Мы же со своей стороны заверяем товарища Сталина, что по первому зову Кремля взорвём фашизм с его корнями, ветками и всем омерзительным благоуханием».

Эти слова были встречены бурными аплодисментами собравшихся литераторов.

А известный советский поэт Осип Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере на Дальнем Востоке.

В этот же день поэт Илья Сельвинский встречался и беседовал с поэтами национальных советских республик. Он всё ещё продолжал считать, что поэт – это учитель своего народа. Поэтому и произнёс несколько фраз, которые сам назвал аксиомами:

«1. Из двух одинаково пишущих поэтов один является лишним.

2. “Хороший” стих – это стих плохой. Поэзия, как дисциплина в войсках, обязана быть отличной.

3. Большой поэт отличается от маленького не тем, что большой пишет хорошо, а маленький похуже. Тютчев и Фет писали получше Некрасова, но Некрасов неизмеримо выше. У Гёте много плохих стихов, Байрон у английских снобов считался седьмым по счёту поэтом (после Шекспира, Чосера и так далее).

Маленький поэт тоже должен писать правильные стихи, ибо второй сорт поэзии не только никому не нужен, но и просто вреден, так как извращает вкус народа…

Что отличает поэта от непоэта? То же, что отличает творчество от труда: творчество – это всегда открытие неведомого, труд же – это всегда производство вещей, уже кем-то когда-то произведённых…

Одержимость создаёт поэта. Всё остальное – красноречие ».

Но для того, чтобы быть поэтом, надо было находиться на свободе. Находившийся на свободе Борис Ефимов, брат арестованного Михаила Кольцова, потом написал:

«Да, я был на свободе, но полностью отстранён от работы в печати. Завидев на улице кого-нибудь из знакомых, поспешно переходил на другую сторону, чтобы не ставить их в неловкое положение необходимостью здороваться с братом “врага народа”. С понятной горечью прочёл я текст Указа о награждении орденами большой группы писателей, из которого, разумеется, был своевременно вычеркнут Михаил Кольцов, занимавший в нём поначалу почётное место».

А за тридцать лет до того, как занять весьма «почётное место » в рядах советских писателей, Михаил Кольцов напечатал в киевской газете «Вечер» (6 декабря 1918 года) статью «Никаких двадцать», в которой говорилось: