Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 3. Ржаная песня

– Первая ваша профессия?

– Лесовод.

– Оставила ли эта профессия след в вашей душе? Любите ли вы природу?

– Да. Очень.

В это время Павел Попович прошел в кабину к летчикам. Он сказал, что хочет «тряхнуть стариной», подержать штурвал самолета. Над Ульяновском Попович принял на борт телеграмму: «Весь Ульяновск вас сердечно приветствует!»

– Большое спасибо. Спасибо! – повторил в микрофон Павел. – Спасибо городу Ленина!..

Потом за штурвал садится Андриян Николаев. Он расспрашивает летчиков о делах, о новых машинах, смотрит вниз через стекла на квадраты полей. Он тоже принимает радиограмму, на этот раз из Москвы: «Андрияну Николаеву, Павлу Поповичу. Ждем с нетерпением. По поручению Москвы газета «Вечерняя Москва».

Время завтрака. Завтракают журналисты, завтракают космонавты. Особым спросом пользуются арбузы и виноград.

– Два самолета сейчас идут в Москву, – говорит командир корабля, – наш самолет и самолет Никиты Сергеевича Хрущева с юга.

Один из снимков, сделанных в кабине Ил-18. Андриян за штурвалом.

Все ближе Москва. Генерал Николай Петрович Каманин просит журналистов не заглядывать больше в салон. Космонавтам надо сосредоточиться, отдохнуть перед рапортом…

13 часов 21 минута. Все приникают к иллюминаторам. Необыкновенное зрелище. Рядом с большим самолетом в четком строю идут истребители. По два у крыльев и три чуть сзади. Идут ровно, будто по нитке. Хорошо видны лица летчиков в шлемах.

– Наши ребята! – Павел и Андриян машут руками и улыбаются. – Наши ребята!

Летим над Москвой. Красная площадь, красная от лозунгов и знамен. Реки людей на улицах. Высота 400 метров. Все хорошо видно на ожидающей героев Земле.

Земля. Рулим к вокзалу, к трибуне, к красной дорожке, к гостеприимному берегу москвичей. В иллюминаторы хорошо видны распахнутые объятия Москвы. Люди вдоль красной дорожки, люди на вышках, на балконах и крышах домов. Журналисты с длинными трубами объективов. Зенитки, готовые для салюта. Портреты Ленина, портреты космонавтов, флаги и пионерские галстуки, цветы. Загорелое лицо Хрущева на трибуне. Рядом с ним старик Попович поглаживает чумацкие усы, рядом две матери концами платков вытирают слезы. Цветы, улыбки, торжественный марш.

Двое людей в салоне заметно взволнованы. Они пожимают нам руки и направляются к двери. Сейчас высокий трап спустит их на красную дорожку. Всего семьдесят красных метров отделяют людей от объятия главы государства и матерей. Андриян смотрит в иллюминатор:

– Мама, Никита Сергеевич, наши ребята. Все тут, все идет отлично!

Два человека шагнули навстречу объятиям.

В воронежской «Коммуне» я прочитал заметку под названием «Заживо погребенный». В сорок втором году человек дезертировал из армии. Двадцать лет человек прятался на чердаке, совсем недавно спустился на землю и назвал свое имя: Тонких Николай.

Степное село Битюг-Матреновка. Гуси на зеленых широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы – окна еще в известке. Ведра с краской, доски, груды кирпича.

– Тут он работает, – сказал директор.

Я присел на доски. Шесть человек убирают кирпич, пять носят доски, трое сгребают мусор, трое готовят парты. Наверное, тот высокий, в фуфайке? Но высокий макает палец в желтую краску и ставит веселую метку на щеку девушке-маляру. Смех, суматоха. Нет, это не он…

Сели перекусить. Кружком – девчонки, кружком – ребята, и еще один круг – люди постарше. Кладут на желтые доски красные помидоры, кидают в сторону яичную скорлупу. Один человек не сел в круг. Достал из мешочка хлеб, сало, огурцы. Раза два бросил взгляд в мою сторону. Отвернулся. Потом лег на спину, положил под голову руки и стал глядеть на низкие осенние облака.

Я подошел ближе к рабочим, поздоровался. Он первый из всех торопливо ответил: «Здравствуйте!», и принялся за кирпичи.

– Тонких? – кивнул я прорабу.

– Да. Старается, но устает. Час работает, а потом ляжет, руки под голову, как неживой…

Вечером я разыскал хату на самом краю села. Дверь открыла женщина лет семидесяти. Руки в муке, на столе тесто для пирогов. Взгляд негостеприимный, но голос заискивающий:

– Сейчас позову Николая…

Разговор односложный: «да», «нет», «конечно, жалею»… Руки сложены на коленях, землистое лицо вздрагивает, бесцветные глаза слезятся.

Приходит отец. На стену рядом с иконами вешает вожжи.

– Ну что, Николай, теперь молчать нечего. Теперь отвечать надо…

Николай курит одну за другой сигареты. Говорить ему по-прежнему трудно, но слово за словом я узнаю всю трагедию человека-труса. Сначала боялся смерти. Потом боялся кары. Потом боялся жизни.

В сорок втором, когда полыхал Воронеж, когда немцы рванулись к Волге, с холщевыми сумками за плечами из Битюг-Матреновки в Липецк шла группа ребят. Невеселое было шествие. Дома остались невесты, матери, а немцы вот-вот нагрянут. Парни спешили к месту, где люди получали винтовки, а потом садились в теплушки и отправлялись к Волге.

А он испугался. Он бросил друзей, глухими тропками пошел назад, к дому. В подсолнухах дождался полуночи и, озираясь, постучал в хату у Битюга.

Мать сжала его в объятиях:

– Сынок… Живой, здоровый. Никому не отдам… Один раз живем…

Так начались эти страшные двадцать лет жизни возле печной трубы. От Волги шли письма. Между прочим, ребята писали: «Колька Тонких куда-то исчез…» В Битюг-Матреновке возле хаты у речки кое-кто по ночам видел странную тень. Пошел слух по селу: дезертир…

Однажды утром в селе услыхали горькие причитания. Плакала мать Николая. В черном платке она стояла в конце огорода у могильного холмика. Белел свежий дубовый крест, горела свечка в руке.

– Коля, голубчик ты мой…

Собрались люди.

– Прибежал хворый. Метался в жару… Ни полслова, ни слова… Умер. Колюшка!..

Сидя на чердаке, сын слушал материнские причитания, в узкую щель видел людей в конце огорода над «его могилой».

С неделю поговорили, погоревали в селе. У матери постеснялись спросить: почему не на кладбище схоронила? Трудный был год. Горе редкий дом обходило, поэтому быстро забыли одинокий холмик на огороде. И только «усопший» в чердачную щель каждый день видел свою могилу.

Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих, как близнецы. Наперечет известные звуки: это мать доит корову… это сестра повесила на стенку портфель… это скребется мышь… это червяк точит стропила… При каждом новом и незнакомом звуке человек у трубы вздрагивал, сжимался в комок.