Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Но… нет дыма без огня.

Беспредельный, всеохватывающий океан пепельного цвета, который глухо, мощно, но уже после недавнего шторма умиротворенно рокотал далеко внизу за бортом «Зеландии», ощущался со всех сторон, казалось, поднимался в небо, тоже пепельного цвета, только размытое и зыбкое, и Николай Константинович Рерих, держась за высокие перила, отгораживающие вторую палубу корабля от влекущей к себе бездны мирового океана, вдруг только на один короткий, как молния, миг испытал безумное сладостное желание, которое, казалось, от восторга останавливало сердце: броситься туда, вниз, во влекущую пучину и раствориться в этом гигантском божестве — океане. И стать им!..

Его плеча осторожно коснулась рука, и прозвучал знакомый голос:

— Здравствуйте, Николай Константинович!

Рерих резко повернулся — изумлению его не было предела:

— Вы? Вы — здесь?..

Перед ним стоял Владимир Анатольевич Шибаев, в длинном, не по росту, черном пальто с поднятым воротником, жилистую шею окутывал ярко-синий шарф, голова была открыта, и седеющие густые волосы трепал сильный холодный ветер. Горбун смотрел на живописца, подняв лицо вверх, и радостно-лукавая улыбка кривила его тонкие губы.

— Представьте себе, дорогой учитель — я.

Возникло молчание. Только свист ветра в снастях парохода и гул океана внизу.

— Вы…— Рерих не находил нужных слов. — Вы тайно сопровождаете меня?

— Ну… Зачем же так? — Владимир Анатольевич усмехнулся. — Если бы тайно… Но я перед вами. И никакого сопровождения. Вы обратились к нам за помощью и советом, мы — что могли…

— То есть, — перебил художник, — этот так называемый Луис Хорш…

— Что вы, что вы! — замахал руками горбун. — Как вы только могли подумать? С, господином Хоршем мы действительно сотрудничаем, больше этим занимается наркомат Анатолия Васильевича Луначарского — контакты в области культуры. Кстати, Николай Константинович, очень важны для России подобные контакты. Очень! И в любые времена. Подчеркиваю: в любые! Но это я так, к слову. Все получилось как бы само со бой: господин Хорш оказался в Лондоне, шли переговоры об открытии в его картинной галерее первой выставки произведений советских художников, я вспомнил нашу с вами встречу в торгпредстве… Луис сам, только услышав имя «Рерих»… Кажется, уже на следующий день он помчался к вам…— Товарищ Шибаев перебил себя. — Да что это мы, Николай Константинович, на ветру? Становится все холоднее, — он замешкался, начал покашливать в кулак. — Прошу вас к нам в каюту…

«К нам…» — пронеслось в сознании живописца.

— Действительно, — Шибаев осторожно взял художника под локоток, — есть о чем поговорить.

Через несколько минут они входили в каюту-люкс на третьей палубе парохода «Зеландия». Кроме небольшой гостиной, тут были еще две комнаты, а не три, как в каюте у Рерихов. «Судя по дверям», — определил Николай Константинович, испытывая смятение чувств, в которых преобладало некое сладостное, сосущее предвкушение: сейчас произойдет нечто важное.

«И мы согласимся!.. — уже принял решение русский живописец в изгнании. — Лада не будет против. Наоборот…»

Круглый стол с привинченными к полу ножками был изысканно накрыт на три персоны, и стало ясно, что над сервировкой потрудился искусный стюард. Холодные закуски: омар с зеленью, рыбное и мясное ассорти, свежие овощи и фрукты, холодная курица под белым соусом, еще что-то яркое, изысканное, аппетитно пахнущее, что именно — Николай Константинович сразу не успел рассмотреть. Все вместе являло некий натюрморт, обреченный на скорое уничтожение. Темные бутылки французских вин и штоф «Смирновской» водки.

— Прошу к столу, Николай Константинович. Чем Бог послал, по русскому обычаю. — Горбун первым, по-хозяйски расположился за столом; живописец последовал его примеру. — Сейчас я вам представлю моего коллегу… И можно будет поднять бокалы за встречу соотечественников в столь экзотической обстановке: корабль, плывущий в Новый Свет, вокруг океан, Россия за даль— I ними далями. Какой замечательный повод выпить! Вы не возражаете?

— Не возражаю, — сказал художник, подумав: «А товарищи большевики из Чрезвычайки путешествуют по свету с комфортом».

— Да, учитель, — нарушил возникшее снова молчание Владимир Анатольевич, — пока мы не приступили к трапезе. Смею вас заверить, что я следую в Штаты вовсе не как ваш сопровождающий… У меня в Америке. свои дела, миссия, если угодно: предстоит наладить оборвавшиеся связи с американским теософским обществом. Мы и этот предмет обсуждали с вами — теософию. Помните?

— Да, обсуждали.

— Вы знаете, теософия — моя давнишняя страсть. И вам, Николай Константинович, наверняка известно, что теософское общество, филиалы которого теперь существуют во всем мире, было создано в США нашей соотечественницей Еленой Петровной Блаватской… точно не помню, в каком году.

— В тысяча восемьсот семьдесят пятом, — сказал Рерих.

— Да, да! Совершенно верно, — Шибаев смутился. — Извините.

Николай Константинович чувствовал: Горбун хочет сказать что-то важное, и никак не может решиться.

— И вот что, учитель…— Владимир Анатольевич опустил голову, нагнувшись к столу, и горб его теперь возвышался за спиной как бы самостоятельно, стал третьим участником беседы. — Я принимаю ваше предложение…

— То есть?.. — Рерих не сразу понял, о чем идет речь.

— Ну… Я согласен быть вашим секретарем, вести дела, связанные с Востоком, с Индией, с возможными предстоящими экспедициями.

— Ах, да! — теперь был смущен Рерих: «Совсем из головы вон…» — Что же, замечательно! Я очень рад… Только как же теперь? В новых обстоятельствах: я — в Америке, вы — в Латвии или… в Москве. Не знаю…

— Полно, Николай Константинович! — перебил Шибаев. — Не век же вы будете сидеть в Штатах! Потом… И на расстоянии можно вершить любые дела, уверяю вас! Притом вершить самым наилучшим образом.

— Может быть…

— Значит, вы берете меня?

Николай Константинович не успел ответить: открылась дверь одной из спальных комнат, и в гостиной появился высокий сухощавый мужчина лет тридцати пяти в строгом черном кителе, брюках галифе и до блеска начищенных сапогах, без знаков воинского звания; смуглый, черноволосый, с большим, «думающим» (как определил для себя Рерих) лбом; крупный нос, пристальный напряженный взгляд темных глаз, впалые щеки, губы твердо сжаты, в уголках рта еле уловимая усмешка — во всем облике нечто напряженно-волевое, аскетическое, нервное. От этого человека исходили волны некой жаркой, даже опаляющей энергии, которую живописец ощутил сразу, и подействовала она на него возбуждающе.