Игорь Бунич - Быль беспредела, или Синдром Николая II

У домика, к которому он подошел, на скамеечке дремала старушка, положив на колени натруженные руки. При появлении Куманина она открыла глаза и без всякого испуга спросила:

— Чего тебе, сынок?

— Извините, мамаша, — обратился Сергей, выставляя перед собой пустое ведро в качестве доказательства мирных намерений. — Воды у вас где-нибудь можно набрать в машину залить?

Старуха тяжело поднялась со скамейки.

— Беда с водой-то, — проговорила она жалобно. — До колонки-то пока дойдешь — замучаешься. Мне же не натаскать, а сын-то из Москвы раз в год по обещанию наезжает, мне ни гряды не полить, ни постирать, ни обед приготовить. Бочка-то вон скоро вообще рассохнется…

— А где колонка? — спросил Куманин.

— Сейчас внучка кликну, он покажет. — Дениска, проводи этого дядю до колонки, — позвала внука бабушка.

Откуда-то появился мальчонка лет десяти, всем своим видом выказывая готовность послужить проводником.

— Сынок, — обратилась старушка к Куманину. — Ты бы и мне воды в бочку натаскал, а? А я тебя молочком попотчую с клубникой. А то совсем пропадаю. Я тебе коромысло дам и два ведра больших. Ходки три сделаешь, и ладно. Мне-то ведь уж скоро восемьдесят. Боюсь, помру, таская.

Куманин взглянул на часы и согласился. По большому счету, в Москве делать было нечего, а садовой клубники он давненько не пробовал.

Колонка оказалась метрах в двухстах от дома. В сопровождении Дениски Куманин совершил три ходки и под благодарственные причитания бабы Дуси (старушку звали Евдокия Никифоровна) наполнил бочку водой почти до краев. После чего старушка пригласила его в дом отведать обещанное молоко с клубникой. Это было весьма кстати, поскольку Сергей, как всегда, утром перехватил стакан кефира, а уже шел четвертый час. Войдя в дом, первое, на что обратил внимание Куманин, был большой фотопортрет мужчины в гимнастерке с тремя кубиками на петлицах, висевший на стене. Гимнастерка его была украшена значком «Ворошиловский стрелок» и «20 лет НКВД» в виде традиционных щита и мяча. Приглядевшись, Куманин понял, что эта фотография с какого-то маленького оригинала, видимо, сохранившегося на старых документах.

Баба Дуся заметила, с каким любопытством Куманин рассматривает фотографию на стенке и, вздохнув, пояснила:

— Муж мой — Ваня. Как в сороковом году пропал, так ни слуху ни духу.

— На финской войне? — поинтересовался Куманин.

— Какое там на войне! — отмахнулась бабуся. — Кабы на войне, то понятно было бы. А то здесь он служил, неподалеку, в охране. Тут недалече в лесу, где милиция-то сейчас стоит, дорога идет к даче какого-то бывшего буржуя. Там он и служил в охране.

— А что на той даче было, — спросил Куманин, — чего он охранял?

— А шут его знает, — сказала бабка, — никогда не сказывал, да я не особо спрашивала. Секреты какие-то охранял, потом у них, в аккурат перед Новым годом в сороковом, какой-то начальник помер. Его неподалеку тут, на старом монашеском кладбище схоронили, с тех пор я Ваню своего и не видела. Много человек из поселка, что там служили, пропало тогда. Думали, перевели их куда. Я и в Москву ездила, хлопотала, куда мне с детьми деться — ни денег, ни аттестата. Никто ничего не знал. А там война началась. Только после нее пенсию выхлопотала небольшую и справку на Ваню получила: «Погиб при выполнении службы» — так вроде написано.

— А что за начальник умер? — спросил Куманин, — наслаждаясь свежей клубникой.

— А шут его знает, — ответила баба Дуся, — полковник какой-то. Сказывали фамилию, да я позабыла.

— Не Лисицын случайно? — поперхнулся Куманин молоком от своей догадки.

— Не, — сказала старушка, — не Лисицын, Лисицына-то я знала, он майором был. Был там большой начальник, полковник какой-то, пару раз показывался у нас в поселке, после того и Лисицын пропал, и Ваня мой, и все. Меня с детьми выселить отседова хотели, да тут война с немцем началась, и позабыли, а после войны пенсию дали…

Куманин почувствовал, как заколотилось у него сердце. Значит, старая дача давно убитого серпуховского купца Куманина, и есть объект 17! И этот объект существует до сих пор, раз там такая охрана. Он забыл о молоке и клубнике, пытаясь унять дрожь, спросил:

— А кладбище-то это где? Где полковника этого похоронили?

— Километрах в семи отсюда. Там раньше скит стоял и кладбище при нем. Там его и схоронили. Слух был, что расстреляли за что-то. Потому так и похоронили.

— А подъехать туда на машине как-нибудь можно? — поинтересовался Куманин.

— Подъехать-то можно, — сказала старушка. — На Москву еще километра четыре проедешь, а там проселок вправо пойдет. Вот по нему еще километра три, а затем пешком уже недалеко. Только вот не пустят тебя, милок, туда.

— Это почему же? — Куманин допил молоко и вытер платком губы.

— Воинская часть стоит, все колючкой опутали. Бабы-то наши туда по грибы да за клюквой осенью хотят. Когда ничего, а когда ловят и штрафуют. Страсть какие злые бывают… Да и заросло там, поди, все. Часовенка должна стоять, коль не снесли. Красивая такая…

— Вы сами-то бывали там? — спросил Куманин.

— Еще с мужем ходила, — вздохнула бабка, — давно. Он мне часовню показывал. С тех пор не бывала.

Поблагодарив бабу Дусю за угощение, Куманин с ведром воды стал спускаться к шоссе.

Генерал Климов любил водить машину, хотя делать это удавалось очень редко. Беспрекословные инструкции для всей сановно-номенклатурной верхушки СССР категорически запрещали некоторые маленькие вольности, например, появляться где-либо без охраны, пользоваться общественным транспортом, а тем более ходить пешком по городу или другим местам, исключая специальные зоны вокруг охраняемых спецдач и заповедников. Не разрешалось жить, где хочется, кроме специально установленных районов, и, разумеется, водить машину. Даже Брежнев, обожавший сидеть за рулем, должен был в итоге подчиниться этим неукоснительным требованиям.

Раньше, когда Климов был полковником, он чувствовал себя гораздо вольготнее — мог появиться где угодно и с кем угодно, с упоением промчаться на своей личной «Волге» по Москве, съездить на дачу, даже будучи в подпитии. Генеральские погоны, полученные из рук Юрия Андропова, сразу же превратились для него в нечто вроде чугунных оков. Хорошо еще, что со смертью Константина Черненко суровый партийно-номенклатурный протокол стал забываться, правда, не настолько, чтобы можно было окончательно почувствовать себя если не свободным, то хотя бы независимым, и, как говорили остряки, самостоятельно ходить в сортир, не беря с собой порученца или адъютанта для спуска воды. К счастью, Климов все-таки был генералом КГБ, а не секретарем ЦК (даже членом ЦК не был), и потому мог позволить себе маленькие вольности, сославшись на секретность того или иного мероприятия.