Борис Васильев - Скобелев, или Есть только миг…

— Не лезь в политику, Михаил Дмитриевич, — помолчав, очень серьезно сказал Струков.

— Ну, ты прямо — как отец. Тот уши прожужжал: не лезь в политику да не лезь в политику! А если политика в меня лезет, тогда как? Да пообещай я болгарам, что через три года на Эгейское море их страну выведу…

Скобелев неожиданно замолчал. Сел, раскурил трубку.

— Светает, — настойчиво повторил Млынов.

— Погоди. Европа смотрит косо на наши победы, и мы скорее всего уйдем из Болгарии весьма скоро. Знаешь, что я посоветовал болгарам, когда мы обсуждали с ними этот вопрос?

— Что же? — суховато поинтересовался Струков: ему очень не нравился разговор.

— Посоветовал повсеместно создавать военизированные гимнастические общества под лозунгом: «От забитости и бесправия — к самостоятельности и защите». Они с восторгом за это ухватились, и теперь в каждом селе организуется гимнастическое дружество, не говоря уж о городах. Вот и посчитай, сколько людей можно подготовить. Раз в неделю у них — обязательные занятия с окопными учениями и стрельбой по мишеням, два раза в месяц — маневры со штурмами редутов или их обороной. Я им обещал Устав для этих дружеств написать. Приступил уже, вскорости закончу.

— А где они возьмут оружие? — спросил Александр Петрович. — Знаю, что азартно собирают его на полях сражений, но этого далеко не достаточно.

— Оружие? — Скобелев помолчал, улыбнулся. — Ты захватил на станции Семерли армейские склады турок. Я приуменьшил твои трофеи в донесении, ты уж извини меня, зато всю разницу тайно передал болгарам. Ружей и патронов им теперь хватит на восемьдесят, а то и на сто тысяч дружинников.

— Ох, Михаил Дмитриевич, Михаил Дмитриевич… — с неудовольствием сказал Струков, вздохнув. — Ну, а если, не дай Бог, узнает кто об этом вашем самоуправстве? Вас же могут обвинить в государственной измене, это, надеюсь, вы понимаете?

— Знаешь, что я сказал болгарам, когда передавал оружие? — не слушая, продолжал Скобелев: глаза блестели в предрассветном тающем сумраке. — Я сказал: «Если нужно, отдайте именье свое, отдайте жен и детей своих, но оружие берегите!» Поняли, оценили совет, поклялись беречь.

— Михаил Дмитриевич, через час окончательно рассветет, — громко произнес Млынов.

— Поехали, Михаил Дмитриевич, — Струков решительно поднялся. — Коней в Босфоре искупали, водочки выпили, душу в болтовне отвели и — хватит. Не дай Бог, узнает кто или сами ненароком на турецкий разъезд нарвемся.

На турецкий разъезд нарвались на обратном пути. Правда, разъезд к ним так и не приблизился, но сопровождал, пока они не пересекли демаркационной линии. Однако разговаривать им не хотелось совсем не по этой причине.

А русскому послу на переговорах с Турцией еще раз, и весьма скоро, пришлось посетить главнокомандующего.

— Возникло непредвиденное осложнение, Ваше Высочество. Турки утверждают, что в нарушение всех наших договоренностей два русских штаб-офицера якобы проводили рекогносцировку к берегу Мраморного моря. Конечно, это пустяк, который мы в конце концов уладим, но кое-какой козырь в их руках оказался.

— Я разыщу этих своенравцев, граф!

Великий князь рассвирепел не на шутку. Однако официальный запрос по всем войсковым частям поначалу ничего не дал. Главнокомандующий от всей громкой души своей выругал штабных работников и поручил расследование Струкову, которого вновь отозвал в распоряжение Главной квартиры, поскольку сам с упоением занимался предстоящим парадом в Сан-Стефано.

— Скверные вести, Михаил Дмитриевич, — сказал Александр Петрович Скобелеву с глазу на глаз. — Главнокомандующему известно о нашей милой шалости.

— Вали все на меня, — буркнул Скобелев. — Состоять в царской немилости для меня дело привычное. Ну, назад, в Туркестан, отправят или на Кавказ — эка важность!

— А если в отставку?

— Тоже неплохо. Тогда я гласом болгарского народа вплотную займусь.

Ясный намек Струкову настроение не улучшил. Он искренне привязался к порывистому и яркому герою Балканской войны, столь энергично поспособствовавшему его карьере, ценил саму карьеру, не обладал опытом царских немилостей и очень не хотел таким опытом обладать. А расследование шло своим чередом и в конце концов вывело на казачьего есаула, мимо которого как-то ночью проследовали два генерала в сопровождении адъютанта и казака-коновода.

— Узнал их? — спросил Александр Петрович, лично вызвав казачьего офицера.

— А это — как сложится, — туманно ответил есаул. — Надо будет — припомню, а нет — так самому же легше.

Казачий офицер дураком не выглядел и явно намеревался поторговаться. Однако Струков пока держал его на крючке, очень надеясь, что главнокомандующий в конце концов забудет об этом происшествии в суете своих парадных экзерсисов. Однако Николай Николаевич о возможностях устроить пакость никогда не забывал, и при первой же встрече сказал Скобелеву:

— Ты у меня на подозрении, а посему командовать парадом не будешь.

Скобелев ушел, испытав большое облегчение, поскольку парадные обязанности всегда его тяготили. И неизвестно, как бы повернулась вся эта история, если бы личный представитель Государя прибыл позже доклада Струкова. Но он прибыл до него, и главнокомандующему оставалось лишь развести руками.

— Что ж, я от всего сердца поздравляю генерала Скобелева со столь высокими милостями моего брата.

Милости и впрямь были высоки. Звание генерал-лейтенанта, пожалование генерал-адъютантом, шпага, ножны которой украшены бриллиантами, и назначение на должность командира 4-го корпуса. Кто именно столь лестно, своевременно и удачно доложил Александру II об особых заслугах генерал-майора Скобелева на последнем этапе войны, осталось тайной, но высокий покровитель был явно из числа тех немногочисленных высших сановников, которые отдавали должное Белому генералу.

Теперь Михаил Дмитриевич оказался надежно прикрытым от неудовольствия Николая Николаевича, но раздражение великого князя от этого не пошло на убыль. А Струков задерживал доклад, сколько мог, и случилось так, что услужливые приближенные главнокомандующего добрались до казачьего есаула без ведома Александра Петровича. Есаул был себе на уме, учитывал милости, пожалованные Государем Скобелеву, а посему из всей четверки всадников, нарушивших демаркационную линию, припомнил только генерал-майора Струкова.

— А ведь так предан дисциплине, — озадаченно вздохнул Николай Николаевич, имея в виду собственного любимца.

Под дисциплиной в данный момент он понимал самого себя. И очень огорчился, поскольку и впрямь привязался к Струкову, если привычку к подчиненному можно назвать привязанностью к нему.