Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

– Собирайся в санчасть, – напомнил Хан, ротный писарь, которого теперь так же презирали, как раньше боялись; власть его даже над своей компанией рухнула в ту минуту, когда все узнали, что Хан остается, что он трус. Удивительно, как меняется человек, стоит лишь обстоятельствам сорвать с него маску и обнажить его сущность! Все и сейчас понимали, что Хан опасный тип, от которого лучше держаться подальше, но никто его не боялся! Потому что он противопоставил себя коллективу, оказался ниже его, ниже самого слабого и безнаказанно обижаемого солдата в роте – Митрофанова. Будучи умным человеком, Хан это понял. Он имитировал кипучую деятельность, помогал менять обмундирование и подгонять его по росту, оказывал мелкие услуги тем, с кем раньше и словом не перебросился, и в результате еще больше растрачивал свою личность. Он дал петуха – такие вещи публика прощает только любимцам, а Хана никто не любил.

– С вещами,– добавил Хан.

Я надел шапку и бушлат, взял вещмешок и направился к двери. Все были возбуждены, у каждого были свои дела, и я ни с кем не прощался – кому нужны прощальные напутствия неудачника? Я лишь крепко пожал руку Володе Железнову, поискал глазами Сергея Тимофеевича и велел ему кланяться.

– Ничего, брат, не поделаешь, служба такая,– сказал Володя и похлопал меня по плечу.

Сердце мое разрывалось. Когда я подходил к двери, меня окликнули. Я оглянулся – ко мне спешил Сергей Тимофеевич, на ходу надевая гимнастерку. Он просил подождать, оделся и вышел вместе со мной из землянки.

– Страдания молодого Вертера,– хмыкнул он, искоса поглядывая на меня.– Желаю вам, Миша, чтобы эти слезы были последними в вашей жизни. Не сердитесь, я вызвался вас сопровождать не для того, чтобы высказать эту сентенцию. Я не очень люблю давать советы, но сейчас мне хочется это сделать.

Я остановился и с надеждой посмотрел на него.

– Вам могут помочь только два человека,– сказал Сергей Тимофеевич.– Одного из них, главного врача, я во внимание не принимаю. Вы низко оценили его остроумие, и он просто не станет вас слушать. Второй человек – это Хан.

– Хан?– вырвалось у меня.– Каким образом?

Так пошла та самая минута, о которой я говорил в начале этой главы.

– Сначала один вопрос: грыжа и в самом деле вам не мешает?

– Честное комсомольское слово!– воскликнул я.– Вы же знаете, вам врать не стану.

– Верю. Денег, насколько я догадываюсь, Хан вам не вернул?

– Ни копейки.

– Я в этом не сомневался. Тогда дело плохо. К сожалению, у меня тоже денег нет, все оставил племяннику, который в едином лице составляет всю мою родню. У Володи, увы, ничего нет, если не считать мелочи… А между тем в данном конкретном случае я не погнушался бы дать взятку.

– Хану?!

– Да, ему. Он теперь всесильная личность, ротный писарь! Не сомневаюсь, что врач, приговоривший вас к операции, уже забыл о вашем существовании. Если Хана материально заинтересовать, другими словами, дать ему денег, он вычеркнет вас из одного списка и внесет в другой.

– Сергей Тимофеевич!– закричал я, загораясь безумной надеждой.– Что же мне делать?

– Поговорите с Ханом,– сказал Сергей Тимофеевич.– Может быть, вам удастся пробудить в нем какую-то человечность – обаяние молодости! Но лично я в это верю слабо. Надеюсь, что он сам вам что-нибудь подскажет. Дерзайте, юноша, терять вам нечего.

Я помчался в землянку – говорить с Ханом. Выслушав мою сбивчивую просьбу, он усмехнулся.

– А что я буду с этого иметь?

Сгоряча я чуть было не напомнил ему о тех деньгах, но вовремя сдержался, потому что погубил бы все.

В секунды высшего нервного возбуждения ум обостряется, и мне в голову пришла – нет, примчалась – дикая мысль. Потом, через полчаса, я осознал, что сделал гнусность, но тогда я жил в другом измерении.

– Пятьсот рублей!– вырвалось у меня.

– Кусок,– все с той же усмешкой поправил Хан.

– Хорошо, тысячу! Я пишу маме письмо, что одолжил у тебя деньги, и попрошу немедленно выслать их на твое имя! Деньги у нее есть, она работает и получает от отца семьсот рублей по аттестату. Идет?

– Письмо – из рук в руки?– подумав, спросил Хан. – Тогда пиши.

У меня дрожало перо, когда я писал это письмо. Наверное, поэтому мама в нем так сомневалась – может, и через почерк передаются какие-то флюиды? Правда, потом она мне сказала: «Я не могла поверить, чтобы ты, зная мое положение, оказался способным возложить на меня такое тяжелое обязательство».

Хан прочитал письмо, сличил адрес на конверте с записью в моем личном деле, затем резинкой удалил из ведомости пометку «в санчасть на операцию» и велел мне получать обмундирование. Я взял первое попавшееся не глядя; переоделся, залез в самый глухой угол землянки и, трясясь, просидел там до самого построения. И лишь тогда, когда эшелон отмахал несколько сот километров, я окончательно пришел в себя.

И последнее – чтобы покончить с этой историей. Во время одной из наших бесед на вагонных нарах Сергей Тимофеевич сказал:

– Меня мучает одна мысль. Мы едем на фронт, навстречу многим опасностям и случайностям, от которых никто из нас не застрахован. Сейчас я рад за вас, и вы счастливы, но кто знает, не будете ли вы горько раскаиваться в том, что последовали моему совету. Говорю об этом не потому, что помышляю снять с себя ответственность; я искренне считаю, что вы поступили правильно. Но когда думаю о том, что Хан получит деньги за ваши страдания, быть может, за вашу кровь – мне становится не по себе… Знаете что? Представьте себе, что вы – верующий, а я – священник. Так вот, я снимаю с вас грех: напишите матери, чтобы она никаких денег Хану не высылала. Пусть лучше за тысячу рублей купит килограмм масла для ребенка и себя.

– Но ведь это обман…– робко вымолвил я.

– Вы считаете, что лучше обмануть мать? – жестко спросил Сергей Тимофеевич.– Пишите, поверьте мне, пишите.

Я так и сделал: на первой же станции выскочил из вагона и бросил письмо в почтовый ящик. О Хане я больше ничего не слышал.

В ЭШЕЛОНЕ

– Широка Расея! Пока проедешь – рожа от сна опухнет!

Ох и спали же мы в эшелоне! Первые двое суток в нашем товарном вагоне стоял густой, насыщенный храп. Поднимались мы лишь для того, чтобы пожевать сухой паек, бросить сонный взгляд в окошко, подкинуть дровишек в буржуйку, и потом снова блаженно вытягивались на застланных сеном нарах. Под тобой – шинель, в изголовье – шинель, на тебе – шинель: сколько же шинелей у солдата? Одна, но зато длиннополая, колючая, родная, «одежа-выручалочка».

Это была главная, лелеемая, сладкая мечта – выспаться. И когда днем спать стало больше невмоготу, отдохнувшие мозги заполнились праздными мыслями.