Альберт Рис Вильямс - Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918

И очень скоро придет время, когда милосердие первых дней Октября закончится. В течение двух или трех лет мы увидим чрезвычайную жестокость. В конституцию большевиков вошли сталь и кроваво-жестокий железный режим. Это произошло после подписания жестких условий Брест-Литовского мирного договора с центральной властью и постоянными нарушениями договора немцами и интервенцией союзников. Появились и крайне жестокие диктаторы среди белых генералов – Колчак, Деникин и другие.

И вот уже в декабре, так быстро после октябрьской победы, Восков процитировал Ленина: «Рабочие еще не осознают своей власти; но это и естественно. Но вот, да поможет нам Бог, есть «революционеры», которые хотят, чтобы мы подставили другую щеку, когда мы поймаем саботажника, или Пуришкевича с документами, обнаруживающими контрреволюционный заговор. Нет, таких нужно расстреливать! Эти «революционеры» запуганы потому, что шакалы буржуазной прессы изображают нас диктаторами. А где у нас диктатура? И что станет с нашей революцией без нее? Но нет, если мы будет смущаться, разговаривать – наши враги расправятся с нами, если мы не выпрямим спины!»

Троцкий тоже пишет об одном высказывании Ленина: « Если мы не будет готовы расстрелять саботажника или белогвардейца, то что это тогда за великая революция?» Как пишет Троцкий, большевики поторопились восстановить смертную казнь по инициативе Каменева, «вероятно, в Военно-революционном комитете и, очевидно, утром 25 октября… Ленина еще там не было… Когда он узнал об этом первом законном акте, ярости его не было границ». И хотя Ленин назвал это «безумием», пишет Троцкий, но «если закон отозвать», как мы сказали ему, то это произведет «необыкновенно неблагоприятное впечатление».

На самом деле большевики, которые сначала сражались против анархистов и социалистов-революционеров за установление от отчаяния тактики террора и опирались на меньшинство, чтобы свергнуть царя, не возражали против насилия или террора на основании морали, но лишь потому, что одна сила не могла победить. Во время Третьего Всероссийского съезда Ленин вызвал бурные аплодисменты, когда заявил: «Ни одна проблема классовой борьбы в истории еще не была решена без насилия. Когда насилие совершается рабочим народом, массой эксплуатируемых против эксплуататоров, – тогда мы за это!» То, что это никогда не стало бы оружием в руках немногих, само собой разумелось.

Однако сейчас, в эти голодные, но радостные дни и недели, последовавшие за отражением сил Керенского-Краснова, пытавшихся отвоевать Петроград, несмотря на возражения Ленина, еще преобладали доброта и великодушие.

Несмотря на важные обязанности помощника председателя вновь образованной Всероссийской чрезвычайной комиссии (сокращенно: ЧК) 47, Петере был весьма рад, что у него появилась возможность поговорить с Ридом, мною или Бесси Битти. Когда Бесси, обеспокоенная слухами, которые донеслись до нее, спросила его, не будет ли теперь возрождена гильотина Французской революции 48, он ответил (отличаясь от Троцкого в отношении даты): «25 октября было свергнуто Временное правительство. 26 октября была отменена смертная казнь. Мы никогда не восстановим ее, если, – тут он заколебался, – если нам не придется воспользоваться ею для наших нужд, если кто-нибудь из наших людей окажется предателем. А что еще можно сделать с человеком, который предает свое дело? И нас так мало, кто мог бы делать эту работу, поэтому мы должны брать каждого, кто предлагает свои услуги».

Мы с Ридом работали на Бориса Рейнштейна в новом бюро пропаганды, организованном при Министерстве иностранных дел. Мы писали рекламные листки, памфлеты и листовки, которые должны были распределяться среди германских войск на фронте, в которых призывали солдат избавиться от их кайзера, точно так же, как русские заставили царя отречься от престола. Однажды после работы в нашем уголке Министерства иностранных дел мы заглянули к Петерсу. Петере был на верхнем этаже старого полицейского участка на Гороховой.

В этот день Петере казался усталым, удрученным и раздражительным. Он рассказал нам о неком офицере, который, притворившись советским комиссаром, прошелся по лучшим отелям и отобрал деньги у постояльцев. Он набрал вполне приличную сумму, прежде чем его застигли за этим делом.

– Ну и что случилось? Рабочие судьи опозорили его перед лицом международного рабочего класса? Или назвали его имя в числе врагов народа? – спросил Рид. Эти два страшных приговора назначались регулярно.

– Пожизненное заключение, – лаконично ответил Петере.

– А разве другие, которых ловили на гораздо более тяжких преступлениях, не получали всего несколько недель тюрьмы? – возразил я.

– Видите ли, – объяснил Петере, – этот офицер схватил шестнадцатилетнюю девушку и соблазнил ее, и вообще он дурной человек. Он сгниет в тюрьме, я об этом позабочусь.

– Так что же, он получил пожизненное заключение за то, что соблазнил девушку, или за то, что он вор и притворялся комиссаром? – пожелал узнать Рид.

Затем, прежде чем Петере ответил, он сменил тему, что было так характерно для Рида.

– Меня не волнует, что вы сделаете с каким-то вшивым офицером, – заявил он, – но я никак не могу понять, почему так много больших шишек улизнули. Корнилов, например. Большевики пришли к власти, а Корнилов, сидевший в тюрьме, воспользовался этим и сбежал. Керенский открыто уехал из Петрограда, а потом ускользнул в костюме матроса, пока Дыбенко вел переговоры с казаками в нескольких футах от него, убеждая их сдаться. А Краснов – сначала его доставляют в Петропавловскую крепость, а затем освобождают! Мы пишем трактаты, рассказывая немцам, как им избавиться от угнетателей, и как мы объясним, что революция допускает такие побеги? Какого черта? – смеясь, спросил он и хлопнул Петерса по спине. – Лучше подождите, пока у нас свершится революция, и мы потом расскажем вам, что вы делаете неправильно.

– Интересно, что скажут немцы, которые читают наши листовки, если узнают, что о легкости свершения революции пишет парочка американцев, – заметил я.

Это было правдой. Она родилась на наших страницах с фотографиями, которые были посланы на фронт, где русские солдаты прикалывали их на колючую проволоку или просто передавали из рук в руки немцам. Объясняя природу революции, листовка утверждала: «Ее легко сделать. Самодержавие опирается только на рабство и молчаливое согласие и пассивность народа. Когда это пропадет, царь тоже исчезнет».

Рассказав сейчас об этом Петерсу, мы рассмешили и развеселили его. Он напомнил нам, что Ленин говорил об этом столь же непринужденно, обращаясь к съезду флота и упоминая о мятеже на германском флоте, но добавил: «В то время, как довольно легко вышвырнуть шайку кретинов, олухов вроде Романова и Распутина, гораздо труднее сражаться против организованной и сильной клики германских империалистов, как коронованных, так и нет».