Альберт Рис Вильямс - Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918

«Только сегодня мы узнали в Центральном комитете, что Петроградские рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором, но что вы (не лично вы, но петроградские чекисты и Петроградский партийный комитет) удержали их.

Я решительно протестую.

Мы компрометируем себя… мы тормозим совершенно правильную революционную инициативу масс.

Это не-воз-мож-но.

Террористы могут подумать, что мы – слабаки. Сейчас напряженнейшее военное время. Мы должны поощрять энергичные действия и демонстрации массового террора против контрреволюционеров, и особенно в Петрограде, пример которого – решающий».

Я чувствую, что должен сказать это, потому что я был там, когда это случилось, и в последующие несколько недель видел реакцию на это: это была больше чем кого-либо вина самого Ленина, ибо, когда в него стреляли, он преуменьшил значение этого и утихомирил гнев народа. Почему? Потому что – и это было порождено стократно, когда я узнал его, – он сам был глубоко отмечен этим типично русским умением прощать. У этой черты есть свои чудесные стороны. Именно эта черта позволила ему неоднократно громить Зиновьева и Каменева, а затем работать с ними на другой же день. Даже в этот счастливый победоносный период оба покинули свои посты, и так же сделал Луначарский, но Ленин быстро справился с этим и простил их.

Чарльз Тревелиан, британский историк, писал: «Революция не порождает ни святых, ни демонов». Однако был тот период, когда революция должна была ответить террором на террор, этот период интервенции и озлобленности гражданской войны, когда сравнительно небольшая горстка мужчин и женщин (я знал некоторых из них, я ел и спал, работал, а позже учился с ними наравне) пытались навести порядок, вырвать страну из хаоса и беззаветно следовали за самым бескорыстным среди них – за Лениным. И эти люди были почти святые.

Сегодня историки согласны с тем, что мирная политика Ленина сейчас, когда мы строим армию, которая может сражаться с империалистами, спасла революцию. Ему едва удалось победить благодаря его холодной реалистичной тактике, которая в конечном итоге возобладала над оглушительно популярной политикой, что создало величайшую драму в истории. Что же до меня, то мое настоящее знакомство с Лениным началось в декабре и углубилось в несколько последующих месяцев.

Одно из странных условий, определявших сложность в развитии кризиса по Брест-Литовску в январе, было опьянение большевиков успехом Октября.

По словам Ленина, «в ходе нескольких недель, свергнув буржуазию, мы сокрушили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли триумфальным победным маршем большевизма с одного конца огромной страны до другого».

Революционный пыл разгорался все сильнее. Вера в пролетариат других стран была неотъемлемой частью революции. Ибо, если бы не эта жгучая вера в рабочих других стран, то что же тогда заставило бы меня с Ридом в сентябре писать о фабричных собраниях?

Более чем один монарх, более чем одна «либеральная» демократическая партия у власти на Западе трепетала в страхе того, что страшный вирус большевизма распространится среди рабочих, чьи союзы и партии до сих пор были обязательно патриотичными. В Америке издателям газеты «Массы», в том числе Риду, были предъявлены обвинения, а вокруг Международного союза рабочих разгоралась истерия, которая также коснулась иностранцев, что стало крестовым походом против красных в 1919-1920-х годах.

Правительство Соединенных Штатов не беспокоилось о большевизме до тех пор, пока он не находил широкого распространения. Тогда президент Вудро Вильсон принял меры и в мае послал поздравительную телеграмму Временному правительству, в которой говорилось, насколько воинственно для всего мира прозвучали слова Ленина о самоопределении в его Апрельских тезисах 49.

Более того, он красноречиво выдвинул в своих «Четырнадцати пунктах» от 26 декабря 1917 года/8 января 1918 года сами принципы, включенные русскими в свой декрет о мире. И несмотря на то, что «Четырнадцать пунктов» не были адресованы советскому правительству, но его собственному Конгрессу Соединенных Штатов, он сослался на проходившие в Брест-Литовске мирные переговоры, и было совершенно ясно, что он считал большевиков легитимными «русскими представителями» .

То, что Вильсон чувствовал, что он должен произнести сочувственную речь, каковы бы ни были причины этого, показывает, что многие из пунктов Ленина – начиная с Апрельских тезисов, характеризующие войну как «грабительскую», с самого начала ориентировали все партии на войну. Да, это было драматическое доказательство ненужности конфронтации в выгоревшей дотла деревне (Брест-Литовске) за германскими линиями, где необученные дипломаты – рабочий, крестьянин и интеллектуалы – встретились с представителями Верховного немецкого командования за столом переговоров, на котором недавно изобретенный радиоприемник передавал их речи всему миру.

Конечно, это большевикам, говорившим в микрофон, Вильсон заплатил дань «искренности и доверия». Президент, чей лозунг второй предвыборной кампании 1916 года звучал так: «Он удержал нас от войны», заявил конгрессу:

«Это голос русского народа. Они повержены и беспомощны, как может показаться, перед мрачной мощью Германии, которая отродясь не знала ни милосердия, ни жалости. Очевидно, их мощь поколеблена. Но все же их душа не покорена. Они не отступятся ни в принципах, ни в действиях. Они заявляют о своих представлениях о том, что правильно, что гуманно, приемлемо и почетно для них, с откровенностью, широтой взглядов, с щедростью духа и общечеловеческим сочувствием, которое бросает вызов восхищения каждому другу человечества… Верят ли их нынешние лидеры или нет, но мы искренне желаем и надеемся, что каким-то образом сможем помочь людям России осуществить их главную надежду на свободу и упорядоченный мир».

Нетрудно понять, почему в этот период так легко возникали всяческие иллюзии. Они были типичны не только среди большинства советских руководителей; они проникали в массы, и, разумеется, два проницательных, но все же не лишенных человеческих черт американца не были от этого защищены. Что же до меня, то я питал всякого рода надежды относительно того, что между Соединенными Штатами и Советами произойдет то или иное сближение или, может, даже франко-американо-красногвардейский союз, который выступил бы против германцев после встречи с Жаком Садулем, военным атташе французского посольства, чья роль диссидента была похожа на роль Робинса.

В то же время работа, выполняемая нами с Ридом, сама по себе накладывала на нас некий отпечаток. Изо дня в день мы призывали немцев к восстанию, пока, наконец, не поняли, что они не станут этого делать. Когда было получено разрешение на распространение «Четырнадцати пунктов» Вильсона, они были отпечатаны в той же большой типографии, где мы печатали ежедневную газету на немецком языке. Грузовики были нагружены кипами газет и листовок и вместе с произведением Вильсона и нашими машины отправились к месту назначения, на фронт. А там слова президента-златоуста распространялись так же, как наши простые, ясные слова. Их разбрасывали в германские траншеи или вручали немецким и австро-венгерским солдатам на указанных точках, где происходило братание. Наша газета «Die Fackel» («Факел») 19 декабря/1 января стала называться «Der Volkerfriede» («Дружбой народов»), и из-за временного перемирия распределять газеты стало легче, чем раньше, и значение их возросло.