Генрих Сечкин - На грани отчаяния

- Иди ко мне, сынок! - прошамкала она своим беззубым ртом.

- Ну что вы, бабушка! - оторопев, ответил я и принялся вышагивать по камере туда и обратно, проклиная в мыслях свою неповоротливость и прикидывая, кто из моих друзей сумеет насладиться первым.

Витя завладел самой молодой девушкой лет восемнадцати, которая, закрыв лицо руками, отдавалась ему нежно и целомудренно. Колина подруга, лет тридцати пяти, судорожно прижимая его к себе, со стоном подбрасывала так, что он своей мощной кормовой частью едва не задевал потолок.

Все это происходило передо мной, как спектакль на сцене провинциального театра, и казалось каким-то представлением, фарсом. Верхние нары - самое фешенебельное место в камере - трещали и прогибались под напором стосковавшейся любви.

Ну конечно же мне безумно хотелось обнять ту, зардевшуюся от стыда и затаившую дыхание от желания девушку, над которой, деловито сопя, трудился Витя. Странно, но, поглядывая искоса на вздрагивающую пару, на предмет моей вожделенной мечты, я совершенно не ревновал, а лишь испытывал радость за своего товарища, который получал необычайное наслаждение.

Колька отвалился первым. Тяжело дыша, он лежал на спине, и пот струился по его вискам. Я ускорил шаг, делая вид, что не замечаю освободившегося вакантного места. Женщина пытливо посматривала на меня, и я спиной чувствовал, что она не удовлетворена. Наконец замер и Витька.

С ловкостью обезьяны стремительно взлетел я на верхние нары и моментально занял освободившееся место. Вихрь чувств закрутил меня, когда я прижал к себе обнаженное, разгоряченное девичье тело. Сознание помутилось…

Когда я пришел в себя, то, оглядевшись, увидел, что Витя уже трудится с Колиной подругой, а Коля, очевидно больше меня уважая старость, охотно обслуживает бабушку, которая кряхтит от удовольствия и что-то нашептывает своему возлюбленному беззубым ртом.

Как коршун (несмотря на товарищескую солидарность) заслоняя свою подругу, свирепо посматривал я по сторонам, всем своим видом давая понять, что больше не уступлю ее никому. Девочка смотрела на меня счастливыми глазами. Друзья поняли меня, и я был им за это благодарен.

Да простит нас Господь, что в ту ночь мы занимались отнятой у нас любовью вовсе не в интимной обстановке. Но мы не видели друг друга. В порыве непередаваемого экстаза каждый был сосредоточен только на своей подруге и больше ни на ком на свете. Гнусные тюремные нары с шестью напряженными телами в нашем воображении превратились в сверкающую белизной брачную постель. Время остановилось…

Потом мы парами, чинно взяв своих подруг по счастью (или несчастью) под руки, гуляли от стены до стены по коридору. Мы - в полотняных кальсонах, они - в полотняных рубашках. И чудилось нам, что гуляем мы по Парку культуры имени Горького в Москве, одетые в приличные костюмы, а наши дамы - в бальные платья. И что люди на берегу пруда кормят сдобными булочками селезней, а пестрые павлины, важно гуляющие на газонах, кокетливо распускают хвосты.

Но все когда-нибудь кончается. Чтобы наших подруг не изувечили, мы решили взять огонь на себя. Поколдовав со взломанным замком, вновь заперли пленниц в камере и, возвратившись в свою, уселись на верхние нары в ожидании расплаты. Она не заставила себя долго ждать.

В проломленный «намордник» нам было видно, как по зоне запрыгал луч фонарика, приближаясь к карцеру. Загремел засов. Послышался шум в коридоре. Это женщина-надзиратель решила нанести нам очередной визит. Вбитый между дверью и полом лом не дал проникнуть в помещение. Фонарик стремглав побежал обратно. Через некоторое время зона озарилась яркими огнями. Множество человеческих фигурок бежало по направлению к карцеру. В руках карабины и автоматы. Мы знали, что будет сейчас.

Внутри слегка похолодело. Решили свою жизнь отдать подороже. Я взял доску от «намордника», Витя - металлический прут, Коля напряг свои пудовые кулаки. Входная дверь разлетелась под ударами прикладов. Вместе с морозным воздухом в коридор ввалились солдаты. Дверь в камеру открыли ключом. Сочный перегар, озверевшие лица. Среди них перекошенное дикой яростью лицо полковника Фемидова. Теперь терять нечего. Тройным ударом бьем первого ворвавшегося в камеру. Он падает. Остальные - назад.

- Огонь! - кричит полковник, вынимая длиннющий маузер из деревянной кобуры. Из коридора засверкал огонь, затрещали автоматы. Пули прошивали нары, как иголки шелковую материю. Только позже мы поняли, что солдаты специально стреляли мимо - для устрашения, так как был приказ взять нас живыми.

Мы лежали на животах, закрыв головы руками. Ослепленные. Оглушенные. Не зная, на каком мы свете. Чьи-то руки сбросили нас на пол. Инстинкт самосохранения заставил изловчиться и сунуть ноги в обувь. Я попал в Витькины резиновые сапоги, а он в мои валенки. Пинками нас выбросили на снег и волоком потащили на вахту. Так началась расплата за бурную любовь.

- Наручники! - орал полковник. Самозажимающиеся наручники (руки назад) первому надели Коле. Потом его кисти положили на стол и торцом скамейки ударили по наручникам сверху. Наручники сомкнулись. Раздался хруст костей. С Колиного лба закапал пот. Ту же процедуру последовательно проделали с Витей и со мной. Трещали кости запястий. Трудно забыть этот хруст. Потом нас повалили на пол и долго били громадным замком, снятым с двери камеры, и еще какими-то тяжелыми предметами. Изрядно устав, наши воспитатели решили отдышаться. Полковник в это время звонил по телефону на головной [24]:

- Сейчас к вам пришлем трех архаровцев. Побег затеяли, мерзавцы. Примите, как следует. Подготовьте рубашечки! Чахотка, веди их на головной!

Очухавшийся от тройного удара, надзиратель по кличке Чахотка, дрожа от злобы, взял автомат.

- В случае чего, сам знаешь…

Чахотка радостно закивал.

В нижнем белье (а я еще и в резиновых сапогах на босу ногу) мы вышли на тридцатиградусный мороз. Впоследствии я мысленно благодарил судьбу за зверское избиение, так как искренне полагал, что наши изуродованные, в кровоподтеках, разгоряченные тела только благодаря этому не превратились в лед во время мучительного десятикилометрового марафона. Руки, зажатые наручниками, походили на надутые хирургические перчатки, пальцы которых торчали во все стороны, как сардельки. Каждый шаг отдавался мощным разрядом тока в искалеченных руках. А сзади упорно глядел нам в спины автомат пьяного и злобного Чахотки. Не дай бог поскользнуться!

Рассвело. Тайга, окутанная инеем, безмолвно наблюдала за происходящим. Мы стояли возле головного в стороне от тропинки, а Чахотка, оставив нас, ушел распорядиться на вахту.

- Заходи! - выглянув, махнул он Коле.