Дэвид Вейс - Убийство Моцарта

По всей вероятности, Сальери и его единомышленники ожидали провала оперы, но когда полная репетиция «Фигаро» с оркестром прошла блистательно, в особенности первый акт и ария «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», Орсини-Розенберг неожиданно в очень резкой форме потребовал изъять из оперы балетную сцену. Тут, в качестве директора императорских театров, он был единовластен, и лишь вмешательство императора могло заставить его отменить приказ. Иосиф запретил балет в императорских театрах, объяснил директор, но Моцарт подозревал, что это дело рук Сальери, и я был склонен с ним согласиться. Моцарт пришел в отчаяние, однако мне удалось убедить Иосифа посмотреть репетицию оперы без сцены балета. Сцену балета я заменил пантомимой, отчего весь сюжет стал непонятен.

Как я и ожидал, императору очень понравилась опера, и когда действие стало запутанным, он разгневался и потребовал объяснения. Я ему все изложил, и он приказал Орсини-Розенбергу вставить обратно балет и вернуть либретто его прежний вид. Иосиф потребовал, чтобы господин директор немедленно добыл танцоров.

Орсини-Розенберг выполнил приказание, но я понял, что он никогда не простит ни мне, ни Моцарту такого публичного унижения.

Однако я позабыл о своих страхах, когда Мартин-и-Солер обратился ко мне с просьбой написать либретто для его новой оперы «Редкая вещь», а затем примеру его последовал и Сальери. Оба эти заказа одобрил император, и мне было нечего опасаться.

Некоторое время публика оставалась равнодушной к «Свадьбе Фигаро», а «Редкая вещь» сделалась гвоздем сезона. Все оперные композиторы в Вене мечтали сотрудничать со мной, и теперь даже Моцарту стало ясно, что от меня, придворного поэта, в первую очередь зависел успех оперы. Но на этом история с «Фигаро» не окончилась, неприятности обрушивались на наши головы подобно стихийному бедствию.

Да Понте замолчал. Эти воспоминания до сих пор глубоко волновали его. Но ничего не поделаешь, нужно закончить рассказ. Прошло столько лет с тех пор, как он слышал певцов, исполняющих сочиненные им рифмы! «Свадьба Фигаро» – восхитительная опера. Иначе и быть не могло, уверял он себя. Даже вспоминать о ней и то удовольствие. Он закрыл глаза, но смог припомнить лишь отдельные фрагменты. Огорченный своей старческой памятью, да Понте, тем не менее, продолжил свое повествование.

– В 1790 году, когда скончался Иосиф, и брат Леопольд сменил его на троне, я был изгнан из Вены, а через год умер и Моцарт. Но спустя много лет Сальери по-прежнему занимал должность капельмейстера. И я более чем когда бы то ни было убежден, что придворная знать никогда не простила нам «Свадьбу Фигаро». Разве могла она согласиться с тем, что слуга Фигаро постоянно оставлял в дураках своего хозяина графа Альмавиву!

– Почему вы считаете, что вам этого не простили? – спросил Джэсон.

– Полиция совершила обыск в моей квартире. Разве этого мало?

– Когда это случилось?

– После кончины моего дорогого просвещенного друга императора Иосифа, когда трон перешел к Леопольду II.

– А какую они выставили причину?

– Они не нуждались в оправданиях, но, по слухам, они повсюду искали улики подрывной деятельности. Считалось, что любая критика Габсбургов подрывала основы государства. Ну, а если считать, что «Фигаро» нападает на дворянство, то оснований для обыска было достаточно.

– И квартиру Моцарта тоже обыскивали?

– Это мне неизвестно. В то время я уже покинул Вену.

– Почему они не подвергли вас аресту?

– Пытались. Когда я узнал, что меня собираются изгнать из Вены, мне пришлось спасаться бегством в Триест. Официальное обвинение, предъявленное мне, гласило, что я позволил себе нелестно отзываться о новом императоре.

Джэсон, искавший прямое доказательство своим догадкам о смерти Моцарта, был несколько сбит с толку. То, что поведал да Понте, направляло его поиски по иному пути. Но прерывать да Понте было неудобно. Деборе же воспоминания либреттиста казались вполне убедительными.

– С победой революции во Франции, – продолжал да Понте, – в Вене начали процветать доносы. Всякий, причастный к такой пьесе, как «Женитьба Фигаро», с ее критикой знати, что, по мнению многих, способствовало взрыву революции во Франции, тем самым уже подозревался в предательстве.

– Синьор да Понте, а вы высказывали критику в адрес Леопольда? – спросила Дебора.

– Я – нет, а Моцарт – да. Он открыто осуждал нового императора. Моцарт никогда не простил Леопольду, что много лет назад, будучи в течение длительного времени правителем Тосканы, тот не взял его к себе на службу.

– А какие были обвинения против вас? – настаивала Дебора.

– Окажись они безосновательными, выдумали бы другие. Раз Габсбурги сочли тебя виновным, ты уже был обречен.

– Без всяких улик? – удивился Джэсон.

– Я же сказал, «Свадьба Фигаро» служила достаточной уликой. После французской революции каждый, высказывающий хоть малейшие демократические симпатии, оказывался на подозрении. А Моцарт был к тому же франкмасоном.

– Это делало его виновным в измене императору?

– Это делало его виновным в приверженности демократии, – с чувством ответил да Понте. – Я посоветовал ему без промедления покинуть Вену.

– Как он к этому отнесся?

– Я получил от него в ответ печальнейшее письмо.

– Он последовал вашему совету?

– Нет.

– А что случилось потом?

– Через несколько недель он скончался.

Газовые лампы отбрасывали дрожащий свет, на губах да Понте играла слабая улыбка, а у Деборы выражение лица было чуть насмешливым. Джэсона охватили противоречивые чувства. Неужели он настолько сжился с версией отравления Моцарта, что никакое другое объяснение на него уже не производит впечатления?

– У вас есть это письмо? – спросил Джэсон.

– Да.

– Что же он в нем писал?

Да Понте ответил не сразу. Он сидел, задумавшись. Столько в жизни пережито, на пятерых хватит; иные воспоминания радовали его, а другие неизменно вызывали угрызения совести и порой мучительную боль. Однако как бы ни были грустны эти воспоминания, он всегда возвращался к ним. Он изведал в жизни все радости, о каких только можно мечтать, но с течением времени горькие моменты вытеснили все остальное. Неужели раздражительность – неизбежный удел старости, думал он.

– Я написал Моцарту из Триеста и предложил присоединиться ко мне в Англии. В Лондоне у нас найдется немало друзей, – писал я, – Иосиф Гайдн пользовался там огромным успехом, и Сторейсы, которых Моцарт обучал в Вене и очень их любил; мы там будем пользоваться гораздо большим уважением, чем в Вене при Леопольде. Его ответ меня глубоко потряс и опечалил.

Да Понте извлек из кармана пожелтевшую от времени бумагу и прочитал: