Елена Хаецкая - Записки из страны Нигде

От первого лица написан роман «Вавилонские хроники»: «Я ненавижу рабство. И рабов я тоже ненавижу…» Здесь также отчетливо разнесены «я»-персонаж и автор. Совпадали мы с ним только по возрасту. Герой «Вавилонских» - мужчина, человек состоятельный, у него назойливо-заботливая мама, он избалован. К тому моменту у меня уже давно не было мамы, я не была состоятельна, а те времена, когда меня баловали, то есть детство, безвозвратно миновали: в ту пору, в девяностые, приходилось просто грызться за жизнь.

Возможно, я написала «Вавилонских хроников» от первого лица по той же причине, по какой от первого лица писалась последняя часть «Бертрана»: мне требовалось увидеть другого персонажа так, чтобы он меня непрерывно удивлял. Перестать быть автором – богом для персонажей, и стать одним из «простых смертных жителей романа».

Мурзик для главного героя – существо абсолютно непостижимое. Автор знает о Мурзике все. Главный герой не знает о нем ничего. Он просто видит перед собой человека какой-то иной породы, что ли, настолько простого и незлобивого, что это постоянно ставит в тупик.

Еще один мой роман, написанный от первого лица, - «Падение Софии». Я приступала к написанию этого текста несколько раз - и каждый раз ощущала какую-то фальшь. Текст не звучал, а дребезжал. Здесь я не хочу сказать, что мои тексты как-то особенно музыкальны, или что они представляют собой «причудливую словесную вязь», или еще что-то такое изысканное. Однако текст, по моему ощущению, должен обладать неким внутренним ритмом. Если я слышу «эту музыку» - значит, все в порядке, будет драйв, который потащит за собой героев и события (в идеале – и читателя). Если у меня «сумбур вместо музыки» – значит, где-то изначально был взят неправильный тон, и надо всё менять. Не имеет значения, слышит этот «сумбур» кто-то еще, кроме меня, и будет ли слышать на выходе «музыку» кто-то еще, кроме меня. Главное – чтобы автор ощущал правильный ритм, а читатель, если захочет, «подтянется».

Да, это очень субъективно. Но даже я со всей моей холодной рациональностью, к которой я неустанно призываю, признаю наличие субъективного элемента в творчестве.

Разница между автором «Падения Софии» и героем-рассказчиком - огромна. Автор, то есть я, – пятидесятилетняя тетенька, мать семейства. Герою нет и тридцати, он холостой мужчина, владелец хорошего имения. Ну и еще, герой живет в другом пространственно-временном континууме. Мир «Падения Софии» - это не наш теперешний мир, его не увидишь, просто выглянув за окно.

Максимальная отстраненность автора от героя и его обстоятельств позволяет фактически бросить его (героя) на произвол судьбы. Вроде как – «сам разбирайся». Он и разбирается, как умеет…

Если бы я писала от третьего лица, мне все было бы известно заранее. А так – наивный персонаж попадает в некие весьма странные обстоятельства и раскручивает нить событий шаг за шагом, непрерывно удивляясь при этом. Его окружают тайны и загадки, шарады и ребусы. И он действительно выпутывается как может, как бы без всякой помощи со стороны автора. Автор, между прочим, даже не помогает ему правильно судить о людях.

То есть – опять полное и резкое разграничение: автор отдельно, «я»-персонаж отдельно.

Что в таком приеме важно помнить: ни в коем случае не нужно наделять такого героя собственным жизненным опытом. Лучше пусть он совершает глупости. Ах, сие столь свойственно младости!..

Был у меня в жизни случай, который многому меня научил. Как-то раз я поехала на ролевую игру с криминальным сюжетом. По игре мне выдали пачку фальшивых денег. Совершенно очевидно, у мастеров была идея меня потом с этими деньгами поймать, арестовать и таким способом ввести в сюжет. И если бы я была «я»-персонажем, своей героиней, я бы, конечно, вляпалась. И поиграла бы вволю. Но я поступила не как моя молодая взбалмошная героиня, а как многоопытная Елена Владимировна: я спрятала эти деньги. Закопала их там, где никому бы в голову не пришло их искать. Да, меня не поймали, не разоблачили, не посадили в тюрьму… и сюжета тоже не получилось.

Так вот, не надо думать за «я»-героя собственной головой. Нужно всегда помнить, сколько ему лет, что он знает, а чего не знает, насколько ограничен его кругозор, какие книги он читал, а какие – нет.

В каждом из перечисленных случаев я начинала писать от первого лица потому, что никак иначе не получалось. Иначе говоря, этот прием приходит как необходимость. Обычно я ратую за исключительно рациональные объяснения, но тут почему-то ничего рационального сказать не могу. Если вы слышите дребезг, если текст звучит как-то не так, - значит, возможно, поступает сигнал перейти на первое лицо. Если вы ощущаете, что нужно говорить «я» - говорите «я». «Глубокое проникновение в психологию героя» и т.п. тут, как ни странно, вообще ни при чем.

10:54 / 15.06.2016

Иногда «я», произнесенное автором, - это маска. Более яркая, она привлекает к себе внимание сильнее, чем повседневное лицо автора. Вспоминается одно выступление Владимира Высоцкого, где он говорит (это записано на пластинке из серии «На концертах Владимира Высоцкого») – цитирую по памяти: «Меня часто спрашивают, не сидел ли я, не летал ли, не воевал ли я… (потому что песни-монологи написаны от первого лица). Еще спросили бы, не был ли я волком, лошадью или самолетом… Мне как актеру проще надевать на себя роль, поэтому я говорю… я рискую говорить – «я».

Цитата передана очень неточно, только общий смысл, но я хорошо помню, как Высоцкий сказал сначала – «я говорю», а потом поправился и выделил голосом это «рискую» - «рискую говорить «я»…

Все персонажи песен-монологов Высоцкого обладают одним и тем же характером и поступают согласно одним и тем же принципам. Они всегда нарушают правила. Волк не может прыгнуть за ограждение из флажков – но волк-Высоцкий прыгнул. Конь не должен сбрасывать жокея – но конь-Высоцкий бежит свободно, как бежал бы в табуне, но не под седлом и без узды. Его уголовники, дальнобойщики, алкоголики вдруг оказываются в раю с бледно-розовыми яблоками, они уходят от волчьей стаи, выбираются из сугробов, прощают тех, кто готов был их сожрать, они несутся по краю пропасти, угорают в бане – ну, помните все эти будоражащие кровь образы. И за каждым из этих образов, за каждой привлекающей к себе внимание маской, - один и тот же характер. Или даже лучше сказать «нрав», «норов».

Если бы вышел певец в костюме – да пусть даже в джинсах и свитере, - и спел бы про то, что он, певец, хочет странного, хочет он на волю и целого мира ему мало, - все бы просто вежливо похлопали. Но он рискнул надеть маску, войти в роль – коня, самолета, уголовника, – и сердце обмирает.