Елена Хаецкая - Записки из страны Нигде

Я не читал этих приводящих в отчаяние слов; но я дышал тем духом отрешенности, который, проникая из душ мастеров в души простых смертных, приобретал, как это только и могло быть, разлагающие формы моральной опустошенности и цинизма. Представьте себе страх и ужас непорочного, одинокого и беззащитного подростка, которому прямо в лицо веет дух небытия! Я цеплялся за край бездны. Там, внизу, под своими ногами, я видел грязное логово, в котором копошились люди. Я видел их всех, похожих на стадо животных, которые совокупляются и убивают друг друга, скрывая под мишурой цивилизации свою звериную сущность. В одной из моих «Сказок», или «Философских новелл», задуманных после возвращения из Рима в Париж, законодатели парижского светского скептицизма и иронии – Ренан, Жюль Леметр, Баррес и другие – изображаются заброшенными на пустынный остров. Вынужденные обстоятельствами, они в мгновенье ока срывают с себя лохмотья и обнажают свои дикие инстинкты страха и жестокости.

И я увидел, что великое лицемерие законов, нравов, религий, искусств только прикрывает печальную наготу этой подлой и жестокой природы одного из самых немощных порождений земли, которому удалось благодаря своей наглости, благодаря своему хитрому, лживому и изворотливому уму стать владыкой мира. Слабый, безоружный, умирающий от отвращения, я чувствовал, как меня затягивает это скопище людей. А беспощадный луч света, брошенный на историю человечества, показал мне, что жизнь повсюду питается смертью…»

Продолжать можно долго, потому что Роллан ужасающе многословен. Он говорит о своем личном опыте как о чем-то уникальном, но чувство, которое испытывает юное существо, столкнувшись с «лицемерным, насквозь прогнившим, полным лживых, неведомо кем придуманных правил», - оно и в Древнем Риме было такое же, и в хипповской тусовке ничем не отличается. Ощущение своей исключительности и доходящая почти до комизма серьезность, когда автор говорит о себе, - вот ответ на вопрос, почему я считаю французских авторов той эпохи скучными.

Однако нельзя сказать, что такая серьезность не встречается и в наши дни.

Впервые я ощутила неуместность подобного отношения к себе в девяностые, когда какой-то эстрадный мальчик, из тех, что мяукали тогда на радио бессодержательные песенки- однодневки (сейчас их можно ностальгически послушать на радио «Дача»), с натугой морща гладкий лобик, рассуждал о «своем творчестве». Он так и говорил – «мое творчество». У меня тогда от смеха слезы потекли.

А совсем недавно наткнулась на запись в социальной сети. Писал какой-то неведомый мне автор о своем творческом процессе. Писал в открытой записи, и там тоже была эта звериная серьезность и тоже «мое творчество». Только – молодец! – он не был столь многословен. У Роллана еще и десятки эпитетов, выстроенных в ряд, как павловские солдаты на плацу.

Кстати, а что не так с роллановскими эпитетами?

Я скажу – что. Они пошлые. Кто-то – чуть ли не Пушкин в тоге литературного критика Феофилакта Косичкина (но могу ошибаться) говорил о подобных писателях: они никогда не скажут просто «дружба», не прибавив к этому «сие священное чувство». Вот и Роллана непременно «человек» - «сие слабейшее творение природы»… Посмотрите, много ли нового сообщают эти эпитеты? Нельзя ли без ущерба для смысла сократить их до одного-двух вместо десяти? Сколько банальщины вываливает на бедного читателя автор – а зачем? Нет, ему важно передать малейшие душевные движения того прыщавого юнца, который двести лет назад маялся от скуки где-то в буржуазных кварталах Парижа и, как и ваша покорная слуга в аналогичном возрасте, определенно не знал, о чем можно писать, живя в чрезмерно благополучных условиях.

Читать подобные мемуары полезно, но тягостно. Полезно потому, что там содержатся разнообразные, на любой вкус ответы на вопрос – за что мы любим или не любим автора/авторов. А тягостно – потому что они, честно говоря, тягомотные.

Впрочем, время от времени я люблю и тягомотное чтение. Учитывая еще одно Право Читателя – право не дочитывать.

03:00 / 20.03.2017

Время от времени приходится слышать странную фразу: «Этот человек как будто не из нашего времени» или «Его (ее) дом был как островок дореволюционной России посреди современного Ленинграда».

Возможно ли такое? Или действительно ли человек может быть островом? С ранних лет я слышу обратное – «человек не остров»…

При всей любви к попаданцам, не могу признавать в реале каких-то людей «пришельцами из другого времени» - только на том основании, что они своим образом мыслей или поведения как бы идут поперек общей тенденции.

Все ходят на демонстрации и размахивают красными флажками, а они при свете одинокой свечи перечитывают стихи Ахматовой. Все торгуют на рынке самодельно пошитыми «кооперативными» штанами, а они безвозмездно, то есть даром, переводят на английский язык книгу «Золото партии». Все ругаются плохими словами, а они нет. Все хотят уехать жить в Нью-Йорк, а они любят Малую Вишеру. Или наоборот, все любят Малую Вишеру, а они душой рвутся в Нью-Йорк. (Тут различно).

Но все эти «не как все» - они ведь тоже находятся внутри своего времени. Человек физически не может жить в каком-то другом времени. Если нас поместили здесь и сейчас, в данное время-пространство, значит, мы здесь и сейчас, в этом континууме, и ни в каком другом.

Внутри себя, для души, можно играть в попаданца, кто ж запретит. «На самом деле я эльф», «На самом деле я из дореволюционной России, только не из книжек Успенского и Помяловского, а из книжек Чарской и Шмелева, плизззз». Но ведь и маргиналы, и обитатели котёлки, которые работают на неквалифицированной работе исключительно для того, чтобы не принадлежать ненавистной советской системе и иметь возможность творить в русле андерграунда, - даже они, сугубые маргиналы, на самом деле принадлежат своей эпохе. Своей, а не чужой.

Эпоха – как манускрипт. В ней присутствует основной текст, который составляет ее содержимое; но имеются также маргиналии на полях, и их тоже изучают, и даже более серьезные и вдумчивые академики, нежели исследователи основного текста. Основной-то издают и переиздают, его любой прочитать может, и переводы есть, и публикации в «Библиотеке всемирной литературы». А вот к маргиналиям допускаются лишь избранные. Да, и еще в тексте имеются иллюстрации, а еще можно изучать качество материала, на котором он написан… И все это – эпоха в целом.

Маргиналии многое позволяют понять об эпохе. Возможно, даже больше, чем основной текст (который может быть переписан из более раннего источника).