Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Но если не считать этой щемящей душу пометы, грусть, которой веет со страниц «Жизни Арсеньева», какая-то особая, бу­нинская. Она покойна, даже приятна.

Внешний облик И. А. Бунина неуловим. Фотографии изображают разных, не похо­жих друг на друга людей. Но когда я читаю «Жизнь Арсеньева», то представляю не юношу в глухом сюртучке, напоминаю­щего Шопена, не «маркиза Букишона» (как его в шутку прозвал Чехов) с парикмахер­ской бородкой, не тщательно выбритого господина с породистыми чертами бело­гвардейского офицера, не надменного ту­риста в английском пробковом шлеме, не нобелевского лауреата во фраке с официаль­ным пластроном. Я вспоминаю один из последних снимков: пасмурной осенью где-то в Париже на садовой скамейке сидит сухоща­вый одинокий пенсионер и равнодушно смотрит на объектив.

«Жизнь Арсеньева» имеет подзаголовок «Юность». Книга начата с таким разбегом, что думаешь: не замышлял ли автор уве­ковечить не только юность, но и всего себя, всю свою жизнь — и зрелые годы, и же­нитьбу, и писательское подвижничество, и бегство на чужбину — все вплоть до соб­ственной смерти?

Роман написан от «я». Автор просит иметь в виду, что этот «я» не он сам, а некий Алеша Арсеньев, что читателю пред­лагается не автобиография, а художествен­ное произведение и вымысел занимает в книге правомерное место. Тем не менее известно, что роман основан на точных автобиографических фактах. Все события вплоть до покупки ваксы имели место в действительности и произошли не с Алешей Арсеньевым, а с Ваней Буниным в послед­ней трети прошлого века.

Эти сведения дают основание считать Алешу Арсеньева Буниным. Думаю, что читатель простит мне эту вольность. Сам Бунин при необходимости поступал так же. Упоминая «Детство» Льва Толстого, он писал: «Я говорю о той главе в «Детстве», которая называется «Горе»: это смерть матери Николеньки, то есть самого Левоч­ки Толстого».

Стихи Бунина менее популярны, чем проза. Не увеличился к ним интерес и после восторженных цитаций в неожидан­ной книге Валентина Катаева «Трава заб­венья». Но одна строчка из поэтического наследия Бунина известна каждому, кто любит литературу. Строчку о том, что неплохо бы купить собаку, знают даже те, кто стихотворения не читал и не подозре­вает, о чем оно.

Стихотворение это написано в 1903 году и называется «Одиночество».

Среди чувств, обуревавших юного Буни­на, одним из самых стойких было чувство глубокого одиночества. «Одинокий везде и всегда»,— заявлял о себе в одном из стихо­творений двадцатилетний Бунин. Через десять лет, в 1901 году, он подтверждал: «Я одинок и ныне — как всегда».

Одним из тяжелых симптомов одиноче­ства было то, что Бунину, по-видимому, с большим трудом давался обыкновенный общедоступный дар простых смертных — дар доброжелательности, любви к людям. «Хотел бы я любить людей, и есть во мне любовь к ч е л о в е к у, но в отдельности, ты знаешь, я мало кого люблю». [4]

Если учесть, что эти строки адресованы жене через три месяца после свадьбы, то слова «мало кого люблю» вполне можно считать деликатной заменой «никого не люблю». Трудно понять «всеобщую» любовь к человечеству без любви к определенной личности. Так же трудно понять чувство к женщине, которое с каким-то нетерпеливым раздражением пытается растолковать Бунин в своих «Записях», касаясь отношений с В. Пащенко: «Так же в н у т р е н н о одино­ко, обособленно и невзросло, вне всякого об­щества, жил я и в пору моей жизни с ней. Я по-прежнему чувствовал, что я чужой всем званиям и состояниям (равно как и всем женщинам: ведь это даже как бы и не люди, а какие-то совсем особые суще­ства, живущие рядом с людьми, еще ни­когда никем точно не определенные, непо­нятные, хотя от начала веков люди только и делают, что думают о них). Я жил, на всех и на все смотря со стороны, до конца ни с кем не соединяясь,— даже с нею и с бра­том».

Одной этой выписки достаточно, чтобы увидеть, каким нелегким человеком был знаменитый писатель Бунин, как трудно было жить рядом с ним и почему от него бежали женщины, которым выпала доля его любить.

На формирование такого характера влия­ли, очевидно, и особенности душевной и те­лесной восприимчивости писателя. Бунин отличался невероятно высокой нервной чут­костью к окружающему миру, к вещам, к людям, к явлениям природы, к словам, к книгам... В молодости, по его утверждению, он видел все звезды Плеяд, за версту слы­шал свист сурка в степи, а обоняние было такое, что запах росистого лопуха он издали отличал от запаха сырой травы. Любая не­значительная мелочь вроде остатков селедки на тарелке заставляла вибрировать тончай­ший нервно-чувственный аппарат писателя. Взгляд его против собственной воли впиты­вал человека целиком: «Вот я вчера долго шел по Болховской сзади широкоплечего, плотного полицейского пристава, не спуская глаз с его толстой спины и шинели, с икр в блестящих, крепко выпуклых голенищах: ах, как пожирал я эти голенища, их сапож­ный запах, сукно этой серой добротной ши­нели, пуговицы на ее хлястике и все это сильное сорокалетнее животное во всей его воинской сбруе!»

Эта сверхъестественная возбудимость, чем-то сходная с состоянием наркотически- изнуряющего подъема, была, как водится в таких случаях, раньше, чем другими, заме­чена матерью Вани. Звериный слух и нюх любимого сына, его чуткость и чувствитель­ность испугали ее. Часами простаивала Людмила Александровна на коленях по ночам перед иконами, молила бога поубавить дары, которыми он осыпал ее младшенького...

И если бы бог послушался, не было бы великого русского писателя Ивана Бунина, сумевшего простейшими сочетаниями про­стейших слов показать миллионам самых разных людей какого-нибудь золотисто-бар­хатного шмеля с бо́льшей яркостью, чем если бы они увидели этого шмеля собственными глазами. По обнаружению продуктивных возможностей родного языка, по уме­нию выявить и использовать их Иван Бу­нин — писатель непревзойденный.

Появление этого человека на свет 10 ок­тября 1870 года в старом воронежском доме было еще одним драгоценным подар­ком русской культуре от щедрой среднерус­ской земли.

Хладнокровно-уравновешенный гражда­нин вряд ли поймет, как изнурительна не­прерывная работа души, обреченной откли­каться на каждое едва заметное движение природы, и как трудно бывало Бунину стол­коваться с собеседником, найти общие точ­ки отношения к событию, к предмету, к слову. Его не понимала даже любимая.

«Я страстно желал делиться с ней на­слаждением своей наблюдательности, изо­щрением в этой наблюдательности, хотел заразить ее своим беспощадным отноше­нием к окружающему и с отчаянием ви­дел, что выходит нечто совершенно про­тивоположное моему желанию сделать ее соучастницей своих чувств и мыслей».