Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Это-то соображение вместе с теми страш­ными орудиями истребления, которыми рас­полагает новейшая наука, задерживает мо­мент объявления войны». [2]

Не менее страшным злом, чем война, Грину представлялся мещанин. Это апатич­ное, хилое существо, как и всякий паразит, удивительно живуче. «Я убил его широким каталанским ножом,— пишет Грин.— Но он воскрес прежде, чем высохла кровь на лезвии, и высокомерно спросил:

— Чем могу служить?

Изумленный, я стал душить его, стиски­вая пальцами тугие воротнички, а он тихо и вежливо улыбался».

Нравственный уровень личности не под­нимается вместе с уровнем развития техни­ки. Наоборот, «победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Ка­жется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости». Эти слова К. Маркса обыватель подтверждал всем своим поведе­нием. Едва Эдисон изобрел фонограф, как появилась пластинка «Маргарита, бойся увлеченья». Только Люмьеры придумали ки­нематограф, а обыватель уже хохотал над тем, как у Глупышкина лопнули подтяжки.

Насколько точно Грин предугадывал ход капиталистической цивилизации, видно из рассказа «Искатель приключений» (1914). Герой его говорит: «Я чувствую отвращение к искусству. У меня душа — как зто гово­рится — мещанина. В политике я стою за порядок, в любви — за постоянство, в обще­стве — за незаметный полезный труд. А вообще в личной жизни — за трудолю­бие, честность, долг, спокойствие и умерен­ное самолюбие».

Между великими прозрениями науки и мещанскими добродетелями подобного «про­стого человека», его куриным мировоззре­нием образовалась зияющая пропасть. По­знание внешнего мира, звезд, галактик угро­жающе опережало познание психического механизма. Наука и техника словно одуше­вились и как одержимые влекли за собой народы, а ученые открывали то, что сами уже не могли объяснить. Между тем меха­низмы сознания человека, работа его мозга, взаимоотношения сознания и подсознания — все зто оставалось тайной. «О природе и местонахождении памяти мы знаем не боль­ше, чем древние греки, считавшие место­нахождением разума диафрагму» (матема­тик Джон фон Нейман).

Грин боялся механического человека. Он видел, что бесы капиталистической техники морально калечат живого человека, оскоп­ляют его волю, превращают его во что-то вроде разряженной нервной батареи. Поэтому-то Визи не любила ничего механиче­ского, даже будильника.

Если бы Грину было известно, что с раз­витием техники растет и могильщик капи­тализма — пролетариат, его отношение к самолетам, может быть, было бы более тер­пимым. Но ему, как и многим другим, было еще неведомо, как недолго осталось ждать выстрела «Авроры». Прозаическая истина о том, что исправление духовного облика че­ловека надо начинать с изменения эконо­мической основы общества, была чужда Грину. Он пытался лечить человека от мещанской летаргии изнутри. Он старался до­казать, что человек слаб потому, что не знает своих возможностей. А возможности его беспредельны, неисчерпаемы, и для про­явления их нет нужды в искусственных ко­стылях науки и техники. Если мобилизовать волю, сконцентрировать нервную энергию, можно пробежать по поверхности океана и летать по воздуху.

А. Слонимский вспоминает, как Грин убе­ждал его, «что человек бесспорно некогда умел летать и летал».

И герой романа «Блистающий мир» умел летать без всяких механических ухищре­ний, без крыльев и пропеллеров — единст­венно усилием воли.

Но как же все-таки убедить полусонного обывателя, что он способен взлететь, хотя бы иносказательно?

Центральной силой души Грин считал воображение. Эту силу надо разбудить и привести в действие. Мы уже упоминали о манере Грина уводить читателя из привыч­ной скверны окуровских переулков и поне­дельничного похмелья в воскресный светлый мир, в страну Цветущих Лучей.

А. Куприн полагал, что Грин выдумал свою «гринландию», чтобы ему было в тогдаш­них условиях «свободнее разговаривать». А. Платонов упрекал Грина за то, что тот якобы увиливает от трудных тем в выду­манную страну. На самом же деле Грин делал зто для того, чтобы не позволять чи­тателю заползать в привычные ассоциации.

При чтении рассказов Грина маховик чи­тательского воображения постепенно при­ходит в быстрое движение. Вращение его непрерывно стимулируется неожиданными сравнениями, широким и разнообразным на­бором тропов, заставляющих сознание не­прерывно работать. Вот возглас прозвучал нелепо, «как апельсин в суп»,— и нужно сопрягать летучее впечатление и конкретно-бытовую картину; вот «слухи достигли та­кого размаха, приняли такие размеры и очертания, при каких исчезал уже самый смысл происшествия, подобно тому как ги­гантской, но бесформенной становится тень человека, вплотную подошедшего к фона­рю»,— и приходится учиться иревращать отвлеченную мысль в подобие зримого символа. [3]

Правомерен вопрос: так ли уж необхо­дима игра воображения в эпоху точных наук и компьютеров, сознательной дисцип­лины, Госплана и механического прогнози­рования? Не нарушит ли своевольное вооб­ражение согласного хода общественного развития?

Размышляя над этим вопросом, я вспомнил ныне малоизвестного русского филосо­фа Н. Ф. Федорова (1828—1903). Этот полу­нищий мыслитель, сын князя Гагарина и крепостной крестьянки, обладал безудерж­ной фантазией. Он задумал, ни много ни мало, воскресить всех покойников когда-либо живших на земле.

Среди статей и писем, определяющих контуры «философии общего дела» Н. Ф. Федорова, среди его проектов превращения земного шара в искусственный электромаг­нит для общения с иными мирами и измене­ния траектории планет по заданному плану можно найти и наброски, ставшие предме­том серьезных поисков, например извлече­ние атмосферного электричества и регуля­ции метеорологических сил, чтобы «произ­водить дождь и вёдро по своему произво­лу».

Как видно, самая сказочная фантазия, взлетающая к безумной цели, оставляет по пути следы плодотворных творческих идей. Развитое воображение — в наше время не­обходимое качество настоящего ученого, ин­женера, организатора производства.

Представим, что нам поручили запроекти­ровать телевизионную башню высотой в полкилометра. У большинства в виде про­тотипа в первую очередь начнет маячить в уме Эйфелева башня или ее более совер­шенная копия в Токио.

Так и было.

В качестве исходных вариантов обсужда­лись две громоздкие металлические конст­рукции. И вот внезапно было предложено иное решение: железобетонная конструкция с напряженной арматурой. Уже после того как это решение было одобрено и сооруже­на Останкинская башня, я узнал, что у ав­тора предложения, инженера Н. В. Ники­тина, есть папка с надписью «Прожекты». Туда он складывал наброски идей, представ­лявших собой не более чем шалости техни­ческого воображения. Один из таких на­бросков и стал прообразом самого высокого сооружения в Москве и во всем мире. А то­му, кто скептически относится к рассужде­ниям, начиненным словами «фантазия», «творчество» «воображение», напомню, что стоимость башни в результате предложения Н. Никитина была снижена почти вдвое.