Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Иногда достаточно выписать какой-нибудь предмет правдиво и точно, без примеси подсказывающих эмоций, чтобы возбудить у читателя индукцию сопереживания. Нуж­но только не забывать основной закон ин­дукции: для возбуждения чувства у других надо самому ощущать это чувство.

В «Детстве Никиты» А. Толстой про­стыми средствами вызывает ощущение праздничной атмосферы рождественского сочельника:

«Мальчики принесли кожаный чемодан Анны Аполлоновны и поставили на стол. Матушка раскрыла его и начала вынимать листы золотой бумаги, гладкой и с тисне­нием, листы серебряной, синей, зеленой и оранжевой бумаги, бристольский картон, ко­робочки со свечкаии, с елочными подсвеч­никами, с золотыми рыбками и петушка­ми, коробку с дутыми стеклянными шари­ками, которые нанизывались на нитку, и коробку с шариками, у которых сверху бы­ла серебряная петелька,— с четырех сторон они были вдавлены и другого цвета, затем коробку с хлопушками, пучки золотой и се­ребряной канители, фонарики с цветными слюдяными окошечками и большую звезду».

Здесь нет ни метафор, ни подсказываю­щих эпитетов типа «празднично блестящая золотая бумага», а нужное чувство выз­вано.

В «Жизни Арсеньева» описаний такого рода мы не найдем. Бунин ни на минуту не оставляет читателя один на один с предме­том изображения.

Ведь он поставил целью передать всем, всему свету свое, особенное, бунинское ощущение мира.

Даже в тех редких случаях, когда выз­ванное предметом чувство является обман­ным, когда оно искажает объективную дей­ствительность, Бунин без колебания утвер­ждает приоритет чувства и пишет:

Вот мост железный над рекой

Промчался с грохотом под нами...

Не внешнюю, нейтральную изобрази­тельность, а качество чувства считал Бу­нин главным достоинством. Изредка встре­чающиеся в «Жизни Арсеньева» старики Данилы «с коричневой шеей, похожей на потрескавшуюся пробку», — пройденный этап. Похвалу молодой писательнице Бунин выразил такими словами: «Вы умница и многое отлично чувствуете...»

Могучий дар изобразительности позволял Бунину выражать самые сложные оттенки своих душевных волнений.

Вот во что превратилась монотонная по­ездка по зимней степной дороге влюблен­ного Алеши. Он едет на железнодорожную станцию, к Лике, охваченный смутным предчувствием того самого важного, что между ними должно произойти...

«Как вижу, как чувствую эту сказочно­дивную ночь! Вижу себя на полпути между Батурином и Васильевским, в ровном снеж­ном поле. Пара летит, коренник точно на одном месте трясет дугой, дробит крупной рысью, пристяжная ровно взвивает и взви­вает зад, мечет и мечет вверх из-под зад­них белосверкающих подков снежными комьями... порой вдруг сорвется с дороги, ухнет в глубокий снег, заспешит, зачастит, путаясь в нем вместе с опавшими постром­ками, потом опять цепко выскочит и опять несет, крепко рвет валек... Все летит, спе­шит — и вместе с тем точно стоит и ждет: неподвижно серебрится вдали, под луной, чешуйчатый наст снегов, неподвижно бе­леет низкая и мутная с морозу луна, широко и мистически-печально охваченная ра­дужно-туманным кольцом, и всего непод­вижней я, застывший в этой скачке и не­подвижности, покорившийся ей до поры, до времени, оцепеневший в ожидании, а на­ряду с этим тихо глядящий в какое-то вос­поминание: вот такая же ночь и такой же путь в Васильевское, только это моя первая зима в Батурине, и я еще чист, невинен, ра­достен — радостью первых дней юности, первыми поэтическими упоениями в мире старинных томиков, привозимых из Васильевского, их стансов, элегий, баллад:

Скачут. Пусто все вокруг,

Степь в очах Светланы...

«Где все это теперь...» — думаю я, не те­ряя, однако, ни на минуту своего главного состояния — оцепенелого, ждущего».

В неподвижность оцепенелого ожидания как бы вмерзли и жажда встречи и горячность молодой души... Тут же рядом опять-таки неожиданно, но поразительно точно выписано, как почти незаметно, словно под сурдинку, звучит нотка грусти, жалости к себе прежнему перед решающим поворотом судьбы. У Алеши она выразилась в тоске о невозвратности того времени, когда важными казалось не обладание любимой, а мечта о ней, грусть едва заметная, но достаточ­ная, чтобы вспомнить строчки Жуковского, а за ними — старинные томики его сочине­ний, озаряет зимнюю, заснеженную равни­ну волшебным, таинственным светом, и ка­жется, что луна действительно охвачена «мистически-печальным» кольцом.

Здесь не одно чувство, не чувство стрем­ления к любимой «в общем и целом», не одна нота. Здесь целый квартет чувств, не­ожиданных, противоречивых и парадоксаль­ных. Нетерпение, достигнув предела, обер­нулось вдруг изнеможением, тупой непо­движностью, грустью, и вся эта многоголосица сливается в согласную мелодию.

Еще больших высот достигает Бунин, изо­бражая сложности и разновидности чувства. Он смело вступил в области, до него неве­домые, описал подробности, «составные ча­сти» душевных движений, до него скрытые, и выявил бесконечное разнообразие, каза­лось бы, всем известых чувствований.

До чего, оказывается, многогранным мо­жет быть несложное, в общем-то, ощуще­ние одиночества. Вот как передает Бунин (опять-таки средствами предметности мате­риального мира) особый оттенок «гостинич­ного» одиночества: «...в тишине еще спящей гостиницы слышно было только нечто очень раннее — как где-то в конце коридора шар­кает платяной щеткой коридорный, стукает по пуговицам».

Правда, и Бунин не всесилен. Иногда многослойность и глубина впечатлений стано­вилась невыразимой, и он писал:

«...как передать те чувства, с которыми я смотрю порой на наш родовой герб?»

«Как же передать те чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой ком­нате, Лизу...»

«Как выразить чувства, с которыми вышли утором из вагона...»

Иногда такие фразы пишутся для усиле­ния впечатления. Но вероятно и то, что в некоторых случаях даже Бунину не хвата­ло мастерства, чтобы безошибочно выразить тончайшую механику духовного движения.

Еще более неблагодарны для пересказа неутешное горе, отчаяние, слепой гнев. Эта грубые, универсальные моночувства описаны тысячи раз и романтиками и реали­стами, в таких случаях Бунин иногда дей­ствует очень просто: общеизвестные чувст­ва он просто не упоминает.

Рассмотрим, как передан «душевный недуг», постигший тринадцатилетнего Алешу после ареста брата.

Родители возвращались в Каменку. Але­ша проводил их немного (он учился в ту пору в гимназии и жил в городе «на хле­бах»), слез с тарантаса. От горя они не смогли и проститься как следует.

«Тарантас с полуподнятым верхом тотчас же загремел, могучий бурый коренник зад­рал голову и затряс залившийся под дугой колокольчик, гнедые пристяжные дружно и вольно взяли вскачь, подкидывая крупы, а я еще долго стоял на шоссе, провожая глазами этот верх, глядя на убегающие задние колеса, на косматые бабки корен­ника, быстро пляшущие между ними под кузовом тарантаса, и на высоко и легко взвивающиеся по его бокам подковы при­стяжных,— долго с мукой слушал удаляю­щийся поддужный плач».