Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Писатель не пощадил и свою самую силь­ную любовь — Лику. Он привел ее баналь­ную фразу: «Ну, дети мои, я исчезаю!» — и добавил, что заметил эту особенность ее языка «с неловкостью за нее».

Если бы Бунин писал о Лике в дни сво­ей любви к ней, вряд ли он стал бы упо­минать о конфузе, который испытал от ее фразы.

Спустя много лет он вспоминает об этом спокойно. И фраза «...я исчезаю!» и нелов­кость за нее поэтически преобразились вре­менем.

Удаляясь за воспоминаниями в молодость, возбуждая их заново в памяти, Бунин тем не менее доставляет их читателю в превращенном виде: он передает и свое прежнее чувство, и свое теперешнее ощущение этого чувства.

Поэтому в «Жизни Арсеньева» присутст­вуют два временных пласта.

Писатель не просто изображает прошлое — он вспоминает, сопоставляет, объясняет, предвидит, что случится дальше, вступает в спор с книгами, с идеями, с людьми.

В первой книге, где речь идет о впечат­лении, произведенном на отрока Алешу со­чинениями Гоголя, сказано:

«„Страшная месть” пробудила в моей ду­ше то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки,— чув­ство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной бес­пощадности, с которой в свой срок зло ка­рается. Это чувство есть несомненная жаж­да бога, есть вера в него».

Слова — прямое возражение Льву Толстому на его дневниковую запись 1910 года: «Люди возвели свою злобу, мститель­ность в чувство законное, в справедливость и ее-то, свою пакость, приписывают Богу. Какая нелепость!»

Нет, это только на первый, поверхност­ный взгляд повествование ведет мальчик по имени Алеша. На самом деле «я» — не юный Алеша Арсеньев, а много передумавший ав­тор «Деревни» и «Суходола».

Одной из бунинских цитат в монографии А. Волкова «Проза Ивана Бунина» предпос­лано следующее соображение: «Красота природы, прелесть всего созданного ею, все нескончаемое разнообразие жизни приносят ребенку еще не ужасающую, как в старо­сти, но грустную мысль о неизбежном кон­це...» Да неужели Бунин и впрямь считал, что ребенок лет пяти от роду способен грус­тить о «неизбежном конце», а что старца смерть ужасает? Не наоборот ли?

Начало абзаца о самом первом воспоми­нании Алеши поясняется в этой книге так:

«И далее автор устами ребенка задает ряд недоуменных вопросов: почему вдруг на какое-то мгновение вспыхнуло сознание, столь ярко зафиксировавшее детскую ком­нату, блеск солнечных лучей? Отчего память навсегда сохранила это видение? Почему после этого надолго погасла память?»

Если эти вопросы не пересказывать, а прочесть, как они изложены в «Жизни Арсеньева», становится ясно, что задаются они не ребенком, а самим писателем.

«Я помню большую, освещенную пред­осенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видным в окно на юг... Толь­ко и всего, только одно мгновенье! Почему именно в этот день и час, именно в эту ми­нуту и по такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь яр­ко, что уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого снова надолго погасло оно?»

Такого рода ошибки будут неизбежны, если согласиться с А. Волковым, будто Бу­нин вмешивался в повествование ребенка значительно меньше, чем это делал в по­добных сочинениях Л. Толстой.

Если уж говорить о вмешательстве, да и то в шутку, то изредка со своим «я» втор­гается в воспоминания взрослого писателя Алеша. А всего верней, ни о каком вмеша­тельстве не может быть и речи. От начала конца ведет повествование взрослый пи­сатель Иван Бунин.

Правда, местами от «я» говорят двое: и маленький Алеша и пожилой Бунин. И сло­вно предчувствуя недоразумения, которые может вызвать это двойное «я», писатель упорно подчеркивает, что все рассказанное Алешей есть воспоминание:

«Я помню большую, освещенную пред­осенним солнцем комнату...»

«Помню: однажды осенней ночью...»

«Помню: солнце пекло все горячее...»

«Помню: однажды, вбежав в спальню матери...»

Все это выписано из первого лица. Но та­кая конструкция характерна для всего со­чинения. Например, в пятой, последней, книге сказано даже так:

«Вот вспоминаю, как вспомнил однажды лет через двадцать после той ночи».

«Воспоминательная» манера повествова­ния, принятая Буниным, определяется, ко­нечно, не только частыми повторами слова «ПОМНЮ».

Резкость воспоминания подчеркивается и тем, что автор смотрит на себя мальчика как бы со стороны, как на чуждое суще­ство:

«Какие далекие дни! Я теперь уже с уси­лием чувствую их своими собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими записями, и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то дале­кий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымыленного млад­шего брата, уже давно исчезнувшего из ми­ра вместе со всем своим бесконечно дале­ким временем».

Этим свойством — оценивать себя со сто­роны, как бы из будущего — можно, пожа­луй, лучше всего объяснить непрерывную и настойчивую мелодию, наполняющую бу­нинскую фразу каким-то особенным смыс­лом, особенными оттенками, помечающими самые обыкновенные слова тавром: «Жизнь Арсеньева».

Лейтмотив, пронизывающий и самые пе­чальные и самые радостные, счастливые страницы этого произведения, можно с до­статочной степенью точности определить пушкинским «печаль моя светла».

Бунин изображает Алешу «от истока дней», воспроизводит рождение и движе­ние его чувств, ощущений, мыслей.

Вот пятилетний малыш, которого первый раз в жизни везут в город, пугается «раз­бойника»: «Помню, что ехали мы целую вечность, что полям, каким-то лощинам, проселкам, перекресткам не было счета и в дороге случилось вот что: в одной лощине,— а дело было уже к вечеру и ме­ста были очень глухие,— густо рос дубо­вый кустарник, темно-зеленый и кудрявый, и по ее противоположному склону проби­рался среди кустарника «разбойник», с топором, засунутым за пояс,— самый, мо­жет быть, таинственный и страшный из всех мужиков, виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь».

Алеша-гимназист, проезжая под Стано­вой, представляет «разбойничков» уже ина­че, с некоторой долей игривости, уснащен­ной былинной фразеологией: «Все пред­ставлялось: глядь, а они и вот они — не спеша идут наперерез тебе, с топориками в руках, туго и низко, по самым кострецам, подтянутые...»

А вот шестнадцатилетний барчук подъез­жает ночью один верхом, «вспоминая ста­рые разбойничьи предания Становой и втайне даже желая какой-нибудь страшной встречи...».

И — наконец — очумевший от любви де­вятнадцатилетний парень рвется в Смо­ленск, навстречу «Брынским» лесам и «брынским» разбойникам.