Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Впрочем, «Записки» и без этого расска­за явились произведением цельным, на­правленным против крепостного рабства и против всяческого иного физического и ду­ховного закрепощения человека.

В тот год, когда в «Современнике» печа­тались первые рассказы цикла. М. Баку­нин произнес в Париже речь. В этой речи он, между прочим, сказал:

«Мы еще народ рабский! У нас нет сво­боды, нет достоинства человеческого. Мы живем под отвратительным деспотизмом, необузданным в его капризах, неограничен­ным в действии. У нас нет никаких прав, никакого суда, никакой апелляции против произвола; мы не имеем ничего, что состав­ляет достоинство и гордость народов. Нель­зя вообразить положение более несчастное и более унизительное».

После этой тирады не может не возник­нуть вопрос: как же случилось, что «Запи­ски охотника» были напечатаны в такие лютые годы?

Вопрос действительно резонный.

Нынешний читатель имеет достаточно полное представление о времени, когда на престоле российском в лице Николая I восседал произвол, страх и невежество, когда свободное слово было загнано в под­полье, когда были запрещены не только «Разбойники» Шиллера, но и игра в лото, не только стихи Пушкина, но и спички и курение на улицах, когда Чаадаева объяви­ли сумасшедшим, а сумасброда Уварова — министром народного просвещения и когда отупевшая знать всерьез обсуждала в Английском клубе новость о том, что в Галицких лесах поймали живого архи­ерея.

Остановимся на том времени, когда пе­чатались «Записки охотника».

В 1848 году во Франции грянула рево­люция. Перепуганный Николай І принимает неотложные меры: подписывает манифест, призывающий верноподданных бороться против «мятежа и безначалия», возникших во Франции и «разливавшихся повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступ­чивости правительства», запрещает дворя­нам носить бороду, поскольку на Западе борода — «знак известного рода мыслей» и еще потому, что «борода будет мешать дво­рянам служить по выборам».

К стопам самодержца повергается доклад­ная записка графа Строганова под назва­нием «О либерализме, коммунизме и со­циализме, господствующих в цензуре и во всем министерстве народного просвещения». Было известно, что почтенный граф радел не о пользе отечества, а о том, чтобы под­сидеть тогдашнего министра народного про­свещения графа Уварова за то, что граф Уваров в свое время подсидел графа Стро­ганова. Тем не менее записка была рас­смотрена благожелательно. Началась цен­зурная оргия.

Особенно строго относились к сочине­ниям, касающимся крепостного права. Еще с 1841 года разные секретные комитеты шу­шукались о том, как выйти из крепостного тупика, но открытые разговоры и дискус­сии на эту тему категорически запреща­лись; Чернышевскому в своих статьях уда­валось намекать на отмену крепостного права только отдаленно, заменяя это поня­тие выражением «разумное распределение экономических сил».

Выход «Записок охотника» в такой обста­новке действительно представляется необьяснимым.

В 1848 году в некрасовском «Современ­нике» был напечатан рассказ Тургенева «Малиновая вода». Напомним его читателю.

Утомленный ходьбой и жарой, Тургенев встречает у реки двух рыбаков. Один из них, тщедушный бедолага Степушка, дер­жал горшок с червяками, другой — вольно­отпущенный Туман, некогда служивший у богатого графа-помещика,— удил. «Это был человек лет семидесяти, с лицом правиль­ным и приятным. Улыбался он почти по­стоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени: добродушно и величаво».

Разговор заходит о службе у «вельможественного» графа. Речь Тумана с пер­вых же слов выдает бывшего дворецкого:

«Покойный граф — царство ему небес­ное! — охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил. Соберутся псари на дво­ре в красных кафтанах с галунами и в тру­бу протрубят; их сиятельство выйти изво­лят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст. Их сия­тельство арапельником этак изволят щелк­нуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой».

Тургенев интересуется, каков был барин.

«Барин был, как следует, барин,— про­должал старик, закинув опять удочку,— и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя — смотришь, уж и позабыл. Одно: матресок держал. Ох уж эти матрески, про­сти господи!.. Особенно одна: Акулиной ее называли... Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил... и не одному ему забрила лоб. Да... А все-таки хорошее было времечко,— прибавил старик с глубоким вздохом, потупился и умолк».

Дальше происходит разговор, дающий ключ к пониманию словесной художествен­ной ткани всех рассказов «Записок охот­ника».

«— А барин-то, я вижу, у вас был строг? — начал я после небольшого мол­чания.

— Тогда это было во вкусе, батюшка,— возразил старик, качнув головой.

— Теперь уж этого не делается,— заме­тил я, не спуская с него глаз.

Он посмотрел на меня сбоку. (Когда тур­геневский герой смотрит «сбоку», это по­чти всегда означает подозрительность.— С. А.)

— Теперь, вестимо, лучше,— пробормо­тал он — и далеко закинул удочку».

Понятно, что читателю не очень важно знать, на какое расстояние Туман закинул удочку. Но написанная в конце беседы, как бы ставящая на этой беседе точку совершенно безобидная фраза внезапно при­обретает глубокий, затаенный смысл, кото­рый можно выразить примерно следующим образом: «Давай-ка, сударь, кончать разго­воры, сам же отлично знаешь, что при нынешнем царе мужику живется гораздо хуже, чем раньше, а прикидываешься...»

Этого намекающего смысла простенькая фраза «далеко закинул удочку» немедлен­но лишается, как только ее выдернуть из контекста и представить взорам цензурно­го начальства. Она оживает только внутри рассказа, внутри его словесной, образной системы.

Эта интонация настолько сильна, что от­блеск ее распространяется, иногда и поми­мо воли автора, на последующий текст, под­чиняет его своему влиянию.

«Мы сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было. Солнце так и било с синего, потемневшего неба...» Вряд ли Тургенев во время писания этих строк ду­мал о чем-нибудь ином, кроме изображе­ния пейзажа. Но когда читаешь это опи­сание вслед за беседой крестьян, трудно не вспомнить слов профессора истории С. Со­ловьева о том времени, когда все «остано­вилось, заглохло, загнило» в удушливой атмосфере николаевского режима.

Намекающая интонация — преобладаю­щая особенность художественного слова в рассказах, составляющих «Записки».