Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Вводит ее Тургенев самыми различными приемами. При изображении помещиков она иногда выражается открытой, грубова­той иронией, заставляющей вспомнить то Гоголя, то Щедрина.

Помещик Пеночкин, «говоря собственны­ми ero словами, строг, но справедлив... о фи­лософии отзывается дурно, называя ее ту­манной пищей германских умов... кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чи­стят, но и самим себе лицо моют».

Некий сановник «вздумал было засеять все свои поля маком вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно, сеять мак вы­годнее».

Еремей Лукич задумал построить собор. Начал сводить купол: купол упал. «Приза­думался мой Еремей Лукич: дело, думает. неладно... колдовство проклятое замеша­лось... да вдруг и прикажи перепороть всех старых баб на деревне. Баб перепороли — а купол все-таки не свели».

С этой же целью — сознательно скрытого намека — применяется и деталь.

Известный Пеночкин, ругая безответного мужика, «шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы».

Тоскливая запуганность и беспросветная нищета Юдиных выселок представлена та­кой деталью: «Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, то­ропливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опро­метью бросилась под ворота».

Ощущение намекающей интонации Тур­генев умеет создать и простенькой, без­злобной шуткой, и непривычным синтакси­ческим оборотом.

Во всех работах о стиле Тургенева упоми­наются «недоумевающие кулаки» помещичь­его старосты. Не менее выразительны и такие выражения: «Сановник приехал. Хо­зяин так и хлынул в переднюю»; сановник «с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского...» (вспомним, что в те годы бороды были за­прещены).

Такие обороты — новаторская особен­ность «Записок».

Здесь перечислены некоторые приемы, помогающие поддерживать ощущение на­мекающей интонации. Однако главная при­чина, которая создает эту интонацию, делая ее мощным средством воздействия, явст­венным и вместе с тем внешне неулови­мым, заключается в том, что Тургенев ве­дет повествование от своего имени.

Из воспоминаний современников извест­но, что Тургенев был замечательным рас­сказчиком. «Вы великий, единственный в мире рассказчик! — восклицает немецкий литератор Людвиг Пич.— Как вы гово­рите, так вы должны бы и писать». Это свидетельство тем более весомо, что раз­говоры с Л. Пичем Тургенев вел, очевидно, на немецком, а не на своем родном языке.

В любой устной беседе и в длинном уст­ном монологе (если он не считывается с листа бумаги) средством передачи смысла и чувства служит не только слово, но и интонация. Бывает даже, что не слово, а интонация несет основную смысловую на­грузку. У прирожденного рассказчика иногда законы построения фразы подчиня­ются законам интонации. (Да и любой пи­сатель, прежде чем записать фразу, обязан ее услышать в воображении.)

В напечатанном рассказе интонация, есте­ственно, скрыта за частой решеткой печат­ных строк.

В отличие от слушателя, воспринимающе­го интонацию рассказчика ухом, читатель находит и воспроизводит ее сам.

Такая работа представляет собой творче­ский акт, недоступный книгочию, вникаю­щему в книгу поневоле. Тургенев всячески помогает читателю в этой творческой рабо­те. Повествуя от собственного имени, он старается разрушить условные преграды изящной словесности, установить с читате­лем доверительные отношения. Он друже­ски обращается к читателю: «Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной»; задает ему вопросы: «Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари?»; оговаривается: «Но, извините, господа: я должен вас сперва по­знакомить с Ермолаем»; объясняется: «Я постараюсь выражаться словами лекаря».

Непринужденность рассказа подчерки­вают и выражения, не претендующие на литературную оригинальность, но под­хваченные из живой речи, разговорные сравнения, например: «...с бородой во весь тулуп».

Описывая наружность помешика Хвалынского, Тургенев замечает, что у него «иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уве­рению Пушкина»,— подчеркивая этой шут­кой не столько дряхлость персонажа, сколько свою уверенность в доброжелатель­ности читателя, способного понять автора с полуслова. Когда крепостные девушки уста­ют, развлекая помещика пеньем, «конюха тотчас девок и приободрят», замечает Тур­генев, уверенный, что читатель сделает нужную интонационную поправку в слове «приободрят» и наведет это слово на точ­ный смысловой фокус.

Читатель быстро улавливает эту манеру и без особых усилий ставит поправочные кавычки там, где они предполагаются.

Рассказ «Два помещика» начинается так:

«Я уже имел честь представить вам, бла­госклонные читатели, некоторых моих гос­под соседей; позвольте же мне теперь, кстати (для нашего брата писателя всё кстати), познакомить вас еще с двумя по­мещиками, у которых я часто охотился, с людьми весьма почтенными, благонамерен­ными и пользующимися всеобщим уваже­нием нескольких уездов».

Чрезмерный напор на хвалебные эпите­ты — «почтенные», «пользующиеся всеоб­щим уважением», да еще «в нескольких уездах», и в особенности подмоченное слов­цо «благонамеренные» — сразу настраивает чуткого читателя на необходимость попра­вочного коэффициента. В дальнейшем она подтверждается вполне. Один из помещи­ков, отставной генерал Хвалынский, в мо­лодые годы «облачившись в полную парад-форму и даже застегнув крючки, па­рил своего начальника в бане...», а второй, «предобрый» помещик Стегунов (фамилия, много говорящая читателю, настроенному на намекающую интонацию), слушая, как секут мужика, «произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя уда­рам: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!»

Конечно, такая манера повествования не изобретение Тургенева. Но в «Записках охотника» намекающая интонация приобре­тает принципиальное значение и играет главную роль среди прочих художествен­ных средств.

Запрет, наложенный николаевским режи­мом, предполагал разговор на тему крепост­ного права украдкой, шепотом. Манера на­мекающего, затаенного разговора лучше всяких пространных описаний передавала затхлую атмосферу царской России конца 40-х и начала 50-х годов прошлого столетия, и не только передавала, но обличала и би­чевала ее.

Все рассказы «Записок» оказываются как бы погруженными в атмосферу насторожен­ного намека, умолчания, иносказания. И тогдашний читатель, которого, по словам Герцена, «узкое самовластье приучило до­гадываться и понимать затаенное слово», ясно ощущал в рассказах то, что Тургенев называл arriere pensees (задней мыслью), и ни на минуту не забывал, что речь-то идет, в сущности, о недозволенном.