Николай Гуданец - Загадка Пушкина

В довершение безнадежной путаницы следует сослаться на слова самого Пушкина. Как рассказал Н. И. Лореру брат поэта Лев, на аудиенции в Чудовом дворце 8 сентября 1826 г. Пушкин заявил царю: «Ваше величество, я давно ничего не пишу противного правительству, а после „Кинжала“ и вообще ничего не писал» 97. Неужто брат Левушка вольно импровизировал ради красного словца?

Но тут существенно другое. Пушкин сначала нарушил оговоренный двухлетний срок, а через полтора года после высылки он дал слово уже себе, « закаялся » и неукоснительно соблюдал зарок всю жизнь. Странно, весьма странно.

Крутые виражи в поведении Пушкина принято объяснять буйным африканским темпераментом романтика, которому море по колено. Однако мы уже подметили, что вспыльчивый потомок Ганнибала всласть раздавал оплеухи молдавским боярам, но ни в коем случае не русским офицерам. Неистовый пиит умел обуздать себя и не выходить за намеченные рамки. Что же касается гражданственных стихов и политических высказываний, бросается в глаза возведенная в квадрат непоследовательность. Сначала поэт выказывает отменную храбрость камикадзе, а впоследствии, наряду с безрассудством и взбалмошностью, проявляет предельную осмотрительность и выдержку.

Что ж, когда выяснится, почему певец либерализма навсегда «закаялся», поводы для недоумения пропадут.

Итак, нарушивший честное слово Пушкин потерял своего самого крупного заступника (Карамзин был вхож к императрице без доклада) и уже не смел обращаться с просьбами к оскорбленному Николаю Михайловичу. Но он крайне нуждался в том, чтобы за него замолвила словечко влиятельная, приближенная к императорскому двору персона.

«Разумеется, Пушкин, отзывчивый и благодарный, навсегда сохранит теплые воспоминания о том, как Карамзин, и не он один, а также Жуковский, Чаадаев, Федор Глинка, Александр Тургенев спасли его от такой участи, которая могла привести к надлому и гибели», — пишет Н. Я. Эйдельман 98.

Перо исследователя послушно следует лекалам пушкинского мифа. На сей раз благовидная ложь Эйдельмана не подкреплена ни единой цитатой — по простой причине. Таких цитат попросту нет. Впоследствии, в своих письмах с юга Пушкин ни разу не удосужился поблагодарить никого из своих многочисленных заступников.

Бешено самолюбивый Пушкин, оказавшийся в неоплатном долгу у своих старших друзей, старался не отягощать «покровительства позор» изъявлениями благодарности. Перед отъездом на юг он в короткой сумбурной записке поблагодарил только Н. А. Гнедича (XIII, 17), глубоко обидел Чаадаева тем, что даже не попрощался с ним 99, и вообще дичился всех.

Чтобы оценить удивительное своеобразие записки Гнедичу (17–19 апреля или 29 апреля — 4 мая 1820 г.), нужно хорошо представлять себе эпистолярный этикет русского дворянства в начале XIX века: «Соблаговолите, милостивый государь, принять изъявления моей глубочайшей искренней благодарности, пребывая в уверенности, что они всежизненно не изгладятся из сердца любящего Вас покорного Вашего слуги…» и проч., и проч.

Послание Пушкина состоит всего из трех фраз и заканчивается так:

«Благодарю за участие — и беспокойство

Пушкин» (XIII, 17).

Так не пишут уважаемому человеку, известному литератору и члену Российской академии, который на пятнадцать лет старше автора писульки. Это неприкрытое оскорбительное хамство. В подобном стиле можно разве что поблагодарить крепостного лакея за какую-нибудь доброхотную инициативу, да и то вряд ли.

А. И. Тургенев в письме П. А. Вяземскому от 5 мая 1820 г. сообщает: «Участь Пушкина решена. …Он стал тише и даже скромнее, et, pour ne pas se comprometire [1] И, чтобы себя не скомпрометировать — франц . , даже и меня в публике избегает» 100.

Насчет риска компрометации славно пошутил его превосходительство Александр Иванович Тургенев, действительный статский советник, директор департамента Главного управления духовных дел иностранных исповеданий, помощник статс-секретаря в Государственном Совете и камергер двора е.и.в., а по совместительству виртуоз добродушного юмора. Но смягчить участь изгнанника этот замечательно добрый и благородный человек мог.

И вот, навлекая на себя «покровительства позор», в надежде, что высокопоставленный А. И. Тургенев вызволит его из опостылевшей Бессарабии, Пушкин пишет 7 мая 1821 г. из Кишинева: «Не правда-ли что вы меня не забыли, хотя я ничего не писал и давно не получал об вас никакого известия? мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишеневе, а вдали камина к.<���нягини> Галицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, Отче! вы, который сближены с жителями Каменного острова 101, не можете-ли вы меня вытребовать на несколько дней (однакож не более) с моего острова Пафмоса?» (XIII, 29),

Неловкость положения и досаду просителя Пушкин затушевывает витиеватым балагурством, вдобавок явно привирает. За год он не написал ни своему адресату, ни поименованным в письме лицам ни строчки. А значит, скорей всего, « соскучился » не по ним.

Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист. Кроме разве что самого Пушкина, который всего за месяц до письма Тургеневу признается Чаадаеву в Кишиневском дневнике: «Одного тебя может любить холодная душа моя» (XII, 303). Тут поневоле вспомнится официальный отзыв Е. А. Энгельгардта на юного Пушкина: «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце…» 102. Как едко заметил Абрам Терц, обожатели Пушкина встречают эту цитату возмущенным хохотом, «дескать, старый пень, Сальери, профукавший нового Моцарта, либерал и энгельгардт» 103. Но если предположить, что автор Кишиневского дневника не кокетничал с собой, то может быть, и опытный педагог, руководивший Царскосельским Лицеем, не возводил на своего питомца напраслину.

Отчего же так измаялась к весне 1821 г. « холодная душа »?

Письмо Тургеневу подгадано к годовщине со дня высылки. За это время поэт успел объездить Кавказ и Крым, прибыл в Кишинев, потом отдохнул в Каменке, комфортабельном поместье семейства Давыдовых, далее прокатился с Раевскими в Киев, оттуда вернулся в Каменку, в марте снова объявился по месту службы в Кишиневе и затем наведался в Одессу 104.

Трудно поверить, что Пушкина измучил всего лишь год беззаботной привольной жизни в южных краях, среди новых друзей. Странно, что истосковавшийся юноша просится в столицу всего «на несколько дней». Более того, изнывая от унижения, он просит о заступничестве перед императором, «кочующим деспотом», которого мечтает прирезать собственными руками.