Сергей Синякин - За несколько лет до миллениума [сборник]

Светка Федорова по телефону уверяет мужа, что ночевала у подруги, хотя всему отделу известно о ее интрижке с завотделом Михальским, деловитым кандидатом наук в роскошных очках и при нажитой умственным трудом лысине. Сам Михальский в очередной раз создает концерн «Три бабочки», клятвенно обещая обогатить всякого, кто вложит в бизнес хотя бы рубль. Остальные делают вид, что усердно трудятся, хотя все с нетерпением ждут вечера, чтобы распить уже запасенную водку, даже не подозревая, что вместо водки в бутылки залит поддельный суррогат. Сорванец и гроза первого «А» класса Вовик Булкин стирает в дневнике двойку, поставленную за полное незнание предмета. И даже бездомный пес Шарик делает вид, что спит, хотя на деле внимательно наблюдает за перемещениями по двору хозяйского кота Васьки.

Надоело. Хочется праздника для души. Праздник бывает чаще всего случайным, едешь по степи на велосипеде, вдруг пригорок, поворот, и — что это? — перед тобою поле тюльпанов. Желтые и красные тюльпаны делают серую степь фантастически красивой. Казаки называли тюльпаны лазоревыми цветами, а еще влюбленный казак обращался к любимой: «Светик мой лазоревый». Тем самым красота девушки и цветка уравнивались, и цветок и девушка освещали степь своей красотой.

Примерно после четвертого класса мы всей семьей поехали на Хопер. Там, близ станицы Зотовской на хуторе Покручинский до войны жила семья Сенякиных. Она была многочисленной, но я не помню, сколько детей росло в семье. Сам я знаю двоих — деда Василия и деда Илью. Странное пошло время — никто и ничего не помнит о своих предках. Забывчивое время — помнят обычно только то, что застали в жизни. Вообще, жизнь разделилась на «до семнадцатого года» и «после него». Революция прошлась шашкой по памяти, кровавя, она вырубила поколения прадедов.

Увидев Хопер, я сразу вспомнил, что рожден казаком. Это кто-то ведет свой род по матери, у нас род всегда просчитывался через мужиков. Мать была с далекой Вологды, но отец был казачьих кровей, поэтому я мог смело считать себя принадлежащим к загадочному казачеству, которое вырубалось революцией, двумя войнами, но было неистребимо и колюче, как степной осот.

Хопер был не очень широк. Вода текла чистая, прозрачная, мы пили ее из пригоршни. Она казалась сладкой. Берег был в корявых плачущих ветлах, росших из мелкого речного песка. На отмелях били малька щуки и окуня. У противоположного, слегка обрывистого берега отрывисто брал язь, красивая сильная рыба, которая, к моему огорчению, рвала тонкую леску.

Именно на Хопре отец научил меня плавать. Учил он просто — отплывал на лодке от берега и бросал меня в воду. Я начинал барахтаться и тонуть, чувствуя под собой засасывающую, словно пасть сома, глубину. После нескольких неудачных попыток, нахлебавшись речной воды, я незаметно для себя поплыл. Так и плыву до сих пор потихоньку. Барахтаюсь, сопротивляясь течению. С тех самых пор понял для себя главное — не плыви по течению, всегда выгребай против него. Не будешь выгребать против течения, река жизни тебя унесет.

Несет меня река.

Когда-то все кончится. Каждая речка впадает в свое море. Куда-то впадет после смерти моя душа?

В этот год в клубе показывали кинофильм «Человек-амфибия». Прекрасные съемки под водой, до боли всем знакомый сюжет, только немножечко осовремененный. И Козаков Михаил в роли Педро Зуриты хорош, об Анастасии Вертинской я уже говорил. Сразу заговорили фразами из кинофильма. Помнится, фразу Бальтазара «Что вы, дон Педро, это я вам должен кучу денег!» использовали и в дело, и не в дело. Сразу же зажила своей жизнью, обретая приблатненные акценты, песенка про «морского дьявола». И пусть кораллы в кинофильме были пластмассовыми, пусть подводная лодка казалась почти фанерной, кинофильм мы приняли. И печального Коренева в роли Ихтиандра, и все остальное…

А вокруг Панфилово не было ни рек, ни озер. Только пруды с желтоватой от глины водой. Хотелось на море. Но оно было недоступным, как пионерский лагерь «Артек». Это считалось, что «Артек» — здравница детворы всего мира. Легче горбатому было выправить свой горб, чем ученикам из Панфиловской средней школы попасть в Артек. Для нас существовали пионерские лагеря на Дону. Правила в них царили строгие, распорядок дня соблюдался жестко, и больше всего в пионерлагере боялись, чтобы мы не утонули при купании. Поэтому купаться нас водили в специальный «малешник» — большую деревянную коробку с высокими бортами. После купания нас пересчитывали поштучно.

Мать в Панфилово работала буфетчицей в чайной, тут продавали водку на разлив и еще пиво, поэтому всегда было полно мужиков. В чайной стояли круглые столики на шатких ножках. На столы бесплатно подавался хлеб, соль, перец и горчица. Иногда мы набирали хлеба и горчицы и отправлялись компанией воровать селедку из коптильного цеха. В этом заключалось еще одно чудо природы — до ближайшего моря тысячи километров, но в Панфилово существовал коптильный цех, в котором коптили исключительно сельдь и скумбрию. И то, и другое отличалось высокими вкусовыми качествами и пользовалось спросом у населения. Половина населения скумбрию и селедку покупала в магазинах, вторая половина предпочитала есть эти морские продукты на халяву. Недостачи, впрочем, никогда не было, поэтому состояние равновесия поддерживалось всегда. А с ржаным хлебом и горчицей скумбрия и селедка очень вкусны. Или мы в то время вели здоровый образ жизни и не страдали отсутствием аппетита?

Иногда мы ходили на Панфиловскую хлебопекарню. Боже, какой вкусный хлеб там пекли! Нам давали горячие сайки, и мы ели еще дымящийся хлеб, похрустывая великолепной поджаристой корочкой. Вкуснее всего есть этот хлеб с холодным молоком, поднятым из погреба, я так и делал. Хлеб моего детства…

Библиотек в Панфилово было три. Конечно, это была взрослая библиотека, потом детская библиотека, ну и конечно же школьная библиотека. Я был записан во все три. И во всех трех зарекомендовал себя самым ревностным читателем. Обычно на руки давали по две художественные книги. Я был исключением из общего правила, получая по карточкам сразу по стопке книг в каждой библиотеке, читал запоем. Сначала библиотекарши не верили, что можно так быстро читать, они устраивали мне экзамены, расспрашивая о содержании книг, потом перестали это делать, более того, я перешагнул возрастной ценз и начал брать Ремарка и Золя, Бальзака и Мопассана, Гюго и Жюль Верна, чьи многотомные собрания сочинений пылились на полках. В чтении я был неразборчив: читал Апулея и Петрония, тут же открывал дидактичного и нравоучительного Немцова, чтобы через несколько дней увлечься научно-популярной литературой. Интересен был Игорь Акимушкин, но не менее интересны Обручев и Ферсман, чьи научные труды зачем-то попали в сельскую библиотеку. Была такая «Библиотечка пионера», которая учила детишек различным самоделкам. Эти книги тоже интересовали меня, как интересовали детективы Овалова, Шейнина и Адамова. Но больше всего манила фантастика. Она сразу увлекла меня своей необычностью. Дома к тому времени стояли сборники «Золотой лотос» и «Альфа Эридана», еще был Ефремов, что-то из Беляева, роман Сибирцева «Сокровища кряжа Подлунного».