Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Что могло заставить ее дарить любовь корявому, апатичному, утратившему стыд и грязнейшему из всех пациентов госпиталя? Даже не французу?! В чем причина?

Причина одна — Франциск Ассизский.

В молодости он вел разгульную жизнь, напивался, без всяких угрызений совести тратил отцовские деньги, пока однажды к нему во сне явился Христос. И тогда все переменилось: Франциск стал раздавать щедрую милостыню, затем сам стал нищим… Но оказалось, что и это не предел человеческому страданию. И Франциск пошел к тем, кто был отвергнут судьбой и людьми, к самым несчастным созданиям Божьим — прокаженным. Подавив отвращение, он целовал им руки, мыл их, жил с ними вместе, устроил для них приют… Любовь Франциска к человеку была безграничной.

И необычные обращения к пациентам и персоналу — «брат», «сестра», служат несомненным свидетельством того, что госпиталем управляет какой-то религиозный орден…

Удивительной оказалась судьба Франциска в России. Началось все, естественно, с Мережковского — в 1891 году он опубликовал поэму «Франциск Ассизский (Легенда)» {60} 60 Мережковский Д. С. Франциск Ассизский (Легенда) // Ежемесячное приложение к журналу «Нива». 1891. № 3. . За ним последовал Лев Толстой, издавший биографию святого {61} 61 Сабатье П. Жизнь Франциска Ассизского / Пер. с фр. М.: Посредник, 1895. , а год спустя — книжку для народа {62} 62 Свешникова Е. П. Франциск Ассизский. М.: Посредник, 1896. . Затем вышла монография русского автора — В. И. Герье {63} 63 Герье В. К. Франциск: Апостол нищеты и любви. М., 1908. . А потом — «Сказания о бедняке Христовом: Книга о Франциске Ассизском» {64} 64 Сказания о бедняке Христовом: Книга о Франциске Ассизском. М.: 1911. и еще одна «Книга о святом Франциске» В. Конради {65} 65 Конради В. Книга о святом Франциске. СПб.: Сириус, 1912. . И «Цветочки Франциска Ассизского» {66} 66 Цветочки Франциска Ассизского (Fioretti). Легенды. Пер с итал. О.С. // Новый путь. 1904. № 4; Цветочки святого Франциска / Пер. с итал. [и предисл.] А. Печковского; вступ. ст. С. Дурылина. М.: Мусагет, 1913. («I Fioretti di San Francesco»), итальянская переработка средневекового флоригелия «Actus beati Francisci et sociorum eius».

До того дошло, что язвительный В. В. Розанов в 1911 году написал:

«<���…> с 90-х годов прошлого века в русской литературе, в стихах, в рассуждениях, даже в критических статьях, сделались весьма частыми ссылки на св. Франциска Ассизского. Он сделался каким-то „литературным святым“, притом „единственным святым“ русской интеллигенции» {67} 67 Розанов В. Религиозный «эклектизм» и «синкретизм» (Из воспоминаний о Влад. С. Соловьеве) // Розанов В. В. Собр. соч. [в 30 тт.]. [Т. XXI] Террор против русского национализма (Статьи и очерки 1911 г.). М.: Республика, 2011. С. 154. .

Так что не заметить Франциска Ассизского Бабель просто не мог.

И последнее: выше уже говорилось о Пасхе, на 3-й день которой в госпиталь доставляют раненного летчика. Дата эта, хронологически маловероятная, крайне важна сюжетно. Она указывает на жанр: «Doudou» — это пасхальный рассказ, напоминающий о евангельских истинах и повествующий о духовном и нравственном возрождении.

Такого, кажется, от Бабеля никто не ждал…

Рассказ «Старый Шлойме», знаменующий начало литературной жизни Бабеля, за целый век своего существования {68} 68 Огни. — Киев. 1913. № 6. 9.02. С. 3–4. и полвека, прошедшие с его открытия для науки {69} 69 [Парныс А.] Дебют Бабеля? // Горизонт: Лит. — худож и обществ. — полит илл. сб. Одесского отд-ния Союза писателей Украины. Одесса. 1967. [Вып. 2]. С. 88–71. , так и не сумел привлечь к себе внимания исследователей. Причина, видимо, кроется в самом рассказе — в нем не просматриваются черты, характерные для бабелевской новеллистики 20-х годов, а содержание представляется слишком элементарным.

Напомним фабулу: 86-летний Шлойме, неопрятный старик, ведущий почти растительное существование и одержимый лишь двумя страстями — едой и сидением в тепле, неожиданно узнает, что над его сыном нависла угроза изгнания из города — вместе со всеми домочадцами. Для Шлойме, прожившего в том городе 60 лет безвыездно, это означает лишиться куска хлеба и теплого угла. Старик понимает, что для сына единственный способ предотвратить несчастье — это крещение. Он идет к сыну, целует ему руки, порывается что- то сказать, но, не найдя слов, возвращается в свой угол.

«С той поры Шлойме ни о чем другом не думал. Он знал одно: сын его хотел уйти от своего народа, к новому Богу. Старая, забытая вера всколыхнулась в нем. Шлойме никогда не был религиозен, редко молился и раньше слыл даже безбожником. Но уйти, совсем, навсегда уйти от своего Бога, Бога униженного и страдающего народа — этого он не понимал. Тяжело ворочались мысли в его голове, туго соображал он, но эти слова неизменно, твердо, грозно стояли перед ним: „нельзя этого, нельзя!“ И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: „Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать?“ <���…> И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме <���…> решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. <���…> „<���…> Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его“».

Ночью Шлойме встает с постели, стараясь никого не разбудить, выходит на крыльцо, цепляет на крюк веревку и вешается.

Логические основания такого поступка не представляются очевидными…

Рассмотрим, однако, реальный фон рассказа.

16 февраля, спустя неделю после публикации рассказа Бабеля, в том же киевском журнале «Огни» появилась следующая заметка:

«На днях в газетах промелькнуло коротенькое сообщение: повесился еврей, высланный [курским губернатором Н.П.] Муратовым, оставив жену и восемь детей. Оказывается, этот еврей в том месте, из которого его выселили, прожил 20 лет, и гроза разразилась над его головой внезапно. Говорить о законности или незаконности этого и подобных ему административных распоряжений не приходится: уже слишком много было говорено о широко развившемся за последнее время произволе местных больших и малых правителей — преимущественно по отношению к евреям.

Где-то, за тяжелыми портьерами, закрывающими уличный свет, — сидят люди в футлярах, выкапывая измену, и с сознанием отлично исполненного долга подписывается роковая бумага, кладется печать <���…> Бумага быстро достигает своего назначения и громом поражает мирнейшего из мирных еврейских обывателей. <���…> и приходится в лютый мороз — во исполнение приказа — со всем домашним скарбом поскорее убраться куда глаза глядят. Про все эти ужасы несчастных выселенцев немало писалось в газетах. Не выдержал высланный Муратовым еврей всех этих ужасов, испугался тяжелой перспективы, ожидающей его семью, и переселился в лучший мир, где нет правных ибесправных, чем, надо полагать, привел в немалое недоумение своих ежедневных непрошенных гостей, исполнителей начальнического приказа.