Наталья Воронцова-Юрьева - Отелло. Уклонение луны. Версия Шекспира

Впрочем, и Брабанцио ему тоже искренне жаль. Он действительно пытается утешить его. И в качестве утешения он пытается напомнить Брабанцио о перипетиях своей собственной судьбы - в последующих словах дожа отчетливо слышится отзвук той самой его личной трагедии, произошедшей 22 года тому назад.

Вот послушайте сами, что он говорит: "Когда нет средств исправить случившееся и когда убеждаешься в худшем, тогда исчезает скорбь, которая еще недавно питалась надеждой".

Похоже, не правда ли? Некогда сильные турки разбили слабый венецианский флот - и у адмирала не было ни единого средства исправить случившееся . За это его ждет самое худшее , что может произойти с честно отдавшим свой долг отчизне главнокомандующим - позор и казнь. Однако его сердце еще питается надеждой на то, что его доводы будут услышаны. Но, прибыв в Венецию, он убеждается в этом худшем . И тогда скорбь исчезла из его души - бояться смерти и оплакивать свое поражение больше нет смысла.

Почему? А потому, говорит дальше дож, что "оплакивать минувшее несчастье - вернейшее средство накликать новое". И еще потому, что "нельзя спасти то, что отнимает судьба" - и если судьбе было угодно отнять у него победу и флот, то это не его вина, и значит, с этим надо смириться. Смириться - и достойно пережить несправедливо нанесенную обиду - тот самый позор и обвинение в измене. Потому что все несправедливое проходит, и однажды ошибочно обвиненный в измене родине оказывается единственным, кто как раз и может спасти свою родину и тем вернуть утраченное уважение к себе - и стать очередным правителем своей родины. И тогда, говорит дож, "терпение превращает обиду, нанесенную судьбой, в шутку".

Разумеется, Брабанцио прекрасно понял, что за словами дожа стоит его личная трагедия, тяжело пережитая им. Не мог не понять! Брабанцио прекрасно помнил и разгром флота, и изгнание Гримани, и его дипломатическую победу в первой Итальянской войне. Ведь они примерно одного возраста с дожем.

*

И вот здесь я вынуждена прерваться и снова вспомнить про Анатолия Эфроса. Размышляя над образом Брабанцио, он пишет: "Ему ведь лет сорок, не больше. Очень спокойный и сильный боксер -- ударить такого сложно".

Все-таки хотелось бы, чтобы человек, уличающий Шекспира в "небрежности", сам соответствовал своим же требованиям. Мне странно, что Эфрос мог всерьез предполагать, что Брабанцио "лет сорок, не больше". Да ведь отец Дездемоны ну просто никак не мог быть сорокалетним мужчиной! Это ошибочное предположение легко и начисто устраняется двумя текстологическими фактами.

Во-первых, держа ответ перед сенатом, Отелло называет Брабанцио стариком ("То, что я увел дочь этого старика, - правда"). Причем называет при всех, и никто его не поправляет, в том числе и сам Брабанцио спокойно слышит такую характеристику.

А во-вторых, Отелло и сам уже не молод, ему явно под пятьдесят, недаром он говорит о себе - "я перевалил в долину лет, хотя и не настолько". Да и Яго, разжигая переполох у дома Брабанцио, кричит: "Вот сейчас, как раз в данную минуту, старый черный баран кроет вашу белую овечку".

Ну и подумайте сами: может ли Отелло, которому и самому уже под пятьдесят, называть стариком человека, которому всего лишь под сорок?! Это нонсенс. Так что отцу Дездемоны как минимум под семьдесят, если не больше.

Потому-то восьмидесятисемилетний дож и позволяет себе это небольшое наставление: они ведь с Брабанцио уже старики, именно относительно общий возраст и дает дожу это право - право товарища по возрасту на дружескую заключительную речь.

*

Однако Брабанцио слов дожа не принял. Более того! Он не только поставил под сомнение само право верховного правителя на подобное утешение (поставив, таким образом, под оскорбительное сомнение и его личную трагедию!), но даже и слова этого утешения чуть ли не высмеял:

"Тому легко выслушивать такие афоризмы, кто ничего не переживает, а только слушает щедрые утешения. Но тому, кто, чтобы расплатиться со своей скорбью, должен брать взаймы у нищего терпения, приходится переносить вдвойне: и афоризмы и собственное горе".

Да уж, смертельно раненое самолюбие шутить не любит. И вот уже отец отказывается от дочери, доблестный воин превращается в преступника, а брак с мавром расценивается как неизбывное горе. И никто не достоин того, чтобы утешить его. И ничто не достойно звания утешения: "И в грядущем для моей опозоренной жизни не осталось ничего, кроме горечи".

Брабанцио холодно просит дожа перейти к делу. Он демонстративно, и даже обидно подчеркивает этим, что отвергает всякое участие со стороны дожа - что всякое участие с его стороны ничтожно и неуместно.

Ну, дело хозяйское.

Дож не настаивает. Дож больше в упор не замечает Брабанцио. Дож говорит о делах. Да и не все ли равно дожу, как Брабанцио относится к мавру? Не все ли равно дожу, что Брабанцио кипит гневом и ненавистью к своему чернокожему зятю, если этот зять остался генералом и на свободе?

И все-таки...

Уже в самом конце сцены, когда все вопросы по отъезду, документам и даже проживанию Дездемоны были решены... когда уже Отелло готов сию же минуту идти на корабль и все уже готовы разойтись по домам... когда уже вся эта скандальная свадьба становится никому не важна... когда только и остается разойтись по домам...

Дож не выдерживает.

Его словно прорывает. Словно все это время он был глубоко оскорблен этим презрительным отношением к доблестному Отелло.

И уже под самый конец, когда уже никто и не ожидал, он снова обращается к Брабанцио: "Благородный синьор, если душевные качества равноценны чарующей красоте, ваш зять гораздо более светел, чем черен".

В тексте часто упоминается, что мавр уже не молод. Например, он так говорит о себе: "Чувства юности уже угасли во мне". То есть не просто притупились, но даже угасли! А вот и более точная фраза Отелло: "Я перевалил в долину лет, хотя и не настолько". Я предположила, что эта формулировка вполне подходит под возрастной отрезок от сорока до пятидесяти лет.

На мой взгляд, будь Отелло меньше сорока, никаких оснований утверждать, что он уже перевалил в долину лет, у него не было бы. При этом будь Отелло больше пятидесяти, он бы уже не годился в качестве героя-любовника. Стало быть, Отелло должно быть больше сорока, но меньше пятидесяти.

Конечной датой его жизни - как видно из приведенных мной доказательств - является 1521 год. Теперь осталось выяснить первое число - предполагаемую дату его рождения. Ведь Шекспир предельно ясно представлял себе всю биографию своего персонажа - я в этом абсолютно уверена.

Осколки этого внутреннего соприкосновения с героем видны в пьесе на каждом шагу - тут и Флоренция с очередной Итальянской войной, и еще принадлежащий госпитальерам Родос, и уже захваченный турками Алеппо, и индейцы, и вполне конкретный дож, чья любовь к Венеции по своему трагизму так сильно перекликается с печальной развязкой любви Отелло к Дездемоне, что сразу же объясняет и столь сердечное отношение высокого правителя к мавру, и последние слова Отелло, обращенные к дожу, который единственный из правительства и мог понять смысл этих слов.