Александр Немировский - Гражданская война Валентина Катаева

Но то, что в результате человек, столь его восхищавший, будет о нем думать в результате куда хуже, чем они заслуживает, все-таки сильно тяготило Катаева. Линии своего умолчания о прошлом он не менял, но попытался хотя бы новыми своими заслугами в осенней кампании 1919 года изменить мнение о нем Бунина к лучшему – никакой иной цели в письме 15/28 октября нет (в конце концов, его литературное самолюбие, заставившее его идти на все изложенные выше кунштюки, было уже удовлетворено: в разговоре 6 сентября Бунин фактически признал, что Катаев своим литературным даром перевешивает в его глазах свои скверные нравственные и социальные качества). И, видно, обида на то, что Бунин так и не узнал о том, какой он, Катаев, молодец на самом деле (не узнал по скрытности самого Катаева!), жгла Катаева довольно сильно – так сильно, что в "Траве забвения" в порядке компенсации задним числом он заставил-таки Бунина прознать все о его, катаевском, героизме времени Первой мировой и оценить в нем этот героизм..

2. К строке: «Я грех свячу тоской, Мне жалко негодяев, как Алексей Толстой и Валентин Катаев» — это Борис Чичибабин.

Чичибабин написал не только это. Ему еще принадлежит феерическое стихотворение "Еврейскому народу", где, выражая еврейскому народу всяческую любовь, он пишет, в частности: "Застелила вьюга пеленою хрусткой комиссаров Духа — цвет Коммуны Русской. Не родись я Русью, не зовись я Борькой... я б хотел быть сыном матери-еврейки".

(То есть галахическим евреем, заметим от себя, имеющим право на израильское гражданство – статус богатый... Этого, впрочем, Чичибабин в виду не имел – процитированный текст написан в 46 году). Учитывая, что в качестве образца наших национальных доблестей выведены аккурат евреи - большевистские лидеры, сжитые со свету тов. Сталиным в 30-е годы ("застелила вьюга..."), эпитет "негодяи" в устах Чичибабина удельный вес имеет, откровенно говоря, небольшой. В системе координат, где большевистские евреи-комиссары 17-20 годов – объект задушевного любования, словом "негодяй" маркироваться, должно быть, может что-нибудь хорошее.

3. К строке: Бабель (надо сказать, вот уж это был вполне нечеловек: даже не недо-, а не)

Настоящая фамилия Исаака Бабеля, сына неплохого коммерсанта – Бобель. На русский слух это звучит не смешнее, чем в измененном им виде, но по-еврейски разница большая. Бабель по-еврейски – в данном случае к сожалению – значит «Вавилон».

Поразительное дело: этот человек был неспособен жить, если рядом душегубы не пили человеческую кровь, и если он сам в этом время от времени не участвовал, восхищаясь этими душегубами и наблюдая за ними. Что еще более поразительно, этот человек ни о чем другом не то чтобы не умел, а даже не мог писать.

В 1916 году Горький посоветовал ему пойти «в люди» - набираться необходимого писателю опыта. Бабель исполнял этот завет настойчиво, но довольно однообразно и явно ошибочно. Уже в декабре 1917 года он приехал в Петроград, поглядев по дороге, как большевистские заградотряды в порядке борьбы с торговым капиталом хватают и тащат на расстрел мешочников, то есть людей, пытавшихся продать мешок какой-нибудь картошки или хлеба, - и с этого самого поезда отправился работать в ЧК (куда его немедленно взяли). Чуть позже он служил в продотрядах, то есть в зондеркомандах, специализирующихся на грабеже хлеба у крестьян воооруженной рукой; еще позже, в 1920, служил в Первой Конной - номинально (под чужим именем, с удостоверением на Кирилла Васильевича Лютова, впоследствии он использовал это имя в «Конармии») политотдельским военкором, а на самом деле – по чекистски-осведомительной линии (Нина Буденная: «Он сам от ЧК был приставлен к Конной. Вся его компания была чекистской, он в НКВД левой ногой дверь открывал…. Бабель дружил с замечательным мхатовским актером Борисом Ливановым. Он был с ним откровенен, а ливановский сын Вася, будущий телевизионный Шерлок Холмс, внимательно слушал разговоры взрослых. Позже он мне их пересказал: про чекиста из "Конармии" Бабель говорил - "это я". Отец приятельствовал с Львом Шейниным, писателем и бывшим энкавэдистом, знающим человеком, и тот тоже подтверждал, что у Бабеля без "чеки" дело не обошлось»).

Назвать все это хождением «в люди», как сделал это Бабель в своей автобиографии, можно только при полном забвении смысла самого термина; это было, конечно, хождение в нелюди. Во все перечисленные нелюди ходить можно было только совершенно добровольно –Бабель так и ходил.

В ЧК Бабель работал в Иностранном отделе, служа революции своим знанием иностранных языков. Сам Бабель своим трудом в ЧК немало гордился, и когда в 1930 году возникли разговоры касательно его политического лица, отвечал: “В свое время мои рассказы о прежней работе в Чека подняли за границей страшный скандал, и я был более или менее бойкотируемым человеком”. Далее Бабель продолжает, говоря о себе самом: “Все же "Литературная газета" поступила неправильно, не показав предварительно статью /с компроматом на Бабеля- А.Н./ мне. Мне кажется, что здесь идет речь о человеке безукоризненной репутации, и по отношению к такому человеку "Литературная газета" поступила несколько поспешно…. Как могло случиться, чтобы на человека, который с декабря 1917 года работал в Чека, против которого за все эти годы не поднялся и не мог подняться ни один голос, как могло случиться, чтобы на такого человека был вылит такой ушат грязи?”

Службу в ЧК Бабель использовал с душой: спускался в подвалы и наблюдал пытки и расстрелы, чинимые его коллегами. Его вдова, Пирожкова, говорит по этому поводу: «Надо сказать следующее: на основании этого факта про Бабеля говорили, что вот он работал в ЧК, что спускался в подвалы и т.д. (в другом интервью еще яснее: “Были утверждения, что в бытность работы там Бабель спускался в подвалы, наблюдая мучения обреченных”). Бабель ведь никогда этого не отрицал». Действительно, не отрицал. Полонский, долго работавший с Бабелем, записывает в дневнике: «Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека… Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции”.

По этой части Бабель был все-таки скопидом и эгоист. Есенин вот свое знакомство с чекистами использовал более щедро: девушкам, за которыми приударял, предлагал сходить посмотреть, как расстреливают – «Хотите поглядеть, как расстреливают? Могу устроить». Бабель такие впечатления собирал исключительно для самого себя, и никого с собой посмотреть на это не звал. Вот если речь шла не о расстрелах в ЧК, а о насилии масштабом поменьше – тут уж и звал, и потчевал…

Илья Эренбург вспоминает, что при первой же его встрече с Бабелем тот потащил его в пивную, где собирались воры-рецидивисты и прочая публика такого же полета. В скором времени начались две пьяные драки; дрались бутылками, хватало и крови. Эренбург пишет: «Я не выдержал: «Пойдем?» «Бабель удивился: «Но ведь здесь очень интересно...»