Александр Немировский - Гражданская война Валентина Катаева

Александр Немировский

Гражданская война Валентина Катаева

I

В начале 1920 года в Одессу, родной город Валентина Катаева, на десятки лет пришла Советская власть. С поздней осени того же года Валентин Катаев усердно и беспрерывно служил образцовым «хорошим советским писателем». Славил Ленина, славил революционеров 1905 года, бесконечно славил Октябрь, участвовал вместе с рядом других литературных чудо-богатырей в коллективном сочинении, воспевающем подвиги ОГПУ по перевоспитанию зэков на Беломорканале, требовал вместе с прочими смертной казни троцкистско-зиновьевским выродкам в 1937, когда партия приказала требовать, осуждал Пастернака по ее очередному приказу в 1958, когда она приказала осуждать – словом, сладкий кусок отрабатывал сполна. Образцовым в этом отношении его признавала не только Советская власть - чинами и наградами - но и свои же братья-писатели, правда, уже не обязательно в столь же приятной форме. Бабель (надо сказать, вот уж это был вполне нечеловек: даже не недо-, а не-) на вопрос, почему он перестал писать, отвечал: "У меня плохой характер. Вот у Катаева хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и отнесет свою работу редактору, и тот ему скажет, что советский мальчик не должен быть худым и голодным, - Катаев вернется к себе и спокойно переделает мальчика, мальчик станет здоровым, краснощеким, с яблоком в руке. У меня плохой характер - я этого сделать не могу".

Какие мотивы были у него, чтобы демонстрировать хороший характер описанного сорта, Катаев даже и не особенно скрывал - не от самой Советской власти, понятное дело, но от тех немногих, кому доверял или кого не боялся. «Я люблю модерн, - зажмурившись, говорил Катаев» - это Надежда Мандельштам вспоминает, как Катаев объяснял ей, для чего старается. (Для тех, кто не понял сразу: модерн – это в данном случае мебель и квартирные условия стиля «модерн», а отнюдь не прогрессивная современность). Еще раньше он повторял при той же Мандельштам: «Не хочу неприятностей... Лишь бы не рассердить начальство». И еще она же: "Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев". Около 1970, когда ему, заслуженному динозавру совлита, было уже почти все можно, он прилюдно, с весело-укорительной интонацией сказал Евтушенко об отношениях того с Соввластью: «Женя, что Вы строите из себя белочку, отдающуюся по любви! Будьте проституткой – ну вот как я, как я…». При Хрущеве Катаев вернулся из поездки по США и рассказывал Чуковскому, как там ему на пресс-конференции выдали: «Почему вы убивали еврейских поэтов?» Чуковский с горечью заметил: «Должно быть, Вы ответили: «Мы убивали не только еврейских поэтов, но и русских». Катаев и секунды не помешкал. «Нет, все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул и ответил: «Никаких еврейских поэтов мы не убивали», - сказал он.

«Все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул…» – это и есть тот фактический девиз, под которым Катаев провел почти всю свою жизнь в советской литературе и Советской стране.

Забегая вперед, скажем сразу, что идеология большевизма, как и готовность большевиков во имя торжества их «высшей справедливости» нести людям стеснения, страдания и смерть поперек справедливости обычной, были Катаеву совершенно чужды; мерил он большевизм (как и все прочие насильнические раестроительства 20 века) именно этой его манерой и соответствующую цену ему про себя всегда сознавал превосходно. А порой и не только про себя. В «Уже написан Вертер», который был действительно написан «уже» – в 1980, когда ему было опять-таки «уже» почти все дозволено, в качестве воплощения и тестимониума мирового зла вводятся «миллионы человеческих тел, насильственно лишенных жизни за одно лишь последнее столетие в результате войн, революций, политических убийств и казней…» - далее следует окончание списка, с упомянутым по заслугам освенцимом и дежурными хиросимами и нагасаками.

«Миллионы тел, лишенных жизни». Не людей, а «тел». Это не случайная проговорка: Катаев был последовательный и крайний антитрансценденталист. Вот уж для кого существовало только «земное» и «человеческое», вот уж кто не стал бы ни о чем судить суб специе этернитатис, как и суб любой другой «высшей», надчеловеческой, всемирно-исторической, религиозной или гегельяноидно-прогрессистской специи. В рассказе «Ночью», написанном летом 1917 года о недавно пережитом на Румынском фронте, Катаев вспоминает о разговоре с товарищем по отступлению:

«Я посмотрел на его грязное, изможденное лицо, худую, залитую снизу грязью шинель и сказал:

- Какая ложь!

- Что ложь? - спросил Блох.

- Да все! - сказал я. - Вы слыхали "Двенадцатый год" Чайковского?

- Слыхал.

- Какая мерзость!

Меня душила злоба.

- Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот все это - эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость - через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там... "Четырнадцатый год"... что ли! Какая ложь!»

В «Траве забвения», написанной десятки лет спустя, Катаев описывает чувства полуавтобиографического героя, окидывающего взглядом мир где-то под советской Балтой начала 1921 года:

«И все это – как ни странно – казалось ему прекрасным, величественным, как произведение небывалого революционного искусства, полное божественного смысла и нечеловеческой красоты.

Бедняга от страха совсем сбрендил».

Вот эта изумительная последняя строчка все и ставит по местам. «Божественное», «революционное» и «нечеловеческое» здесь оказываются стоящими в одном ряду, и поклониться всему этому, оказывается, можно только сбрендив от страха.

«К счастью, Бога не существовало. Он был не более чем незрелая гипотеза первобытного философа-идеалиста» (Катаев, «Кубик», авторская ремарка. И еще оттуда же: «А я человек земной и верю только в мир материальный, который хотя постоянно изменяется, но всегда остается по сути своей единым, и вот однажды в этом материальном мире среди развалин разбомбленного и взорванного города на чудом уцелевшей могиле Канта чья-то недрогнувшая рука написала мелом по-русски:

- Ну что, Кант, теперь ты видишь, что мир материален?»).

«Злые духи рая отпугивали злых духов ада» (это уже из «Вертера»).

В стихотворении «Румфронт» (1922) описывается гроза, разразившаяся во время карточной игры на артиллерийской батарее. Финал: «И грусть // Следила вскользь за перебранкой // Двух уличенных королей, // Двух шулеров в палатке тесной, // Двух жульнических батарей: // Одной — земной, другой — небесной». Уличенный в шулерстве командир земной батареи – это и есть командир батареи; уличенный в шулерстве командир батареи небесной – не кто иной как Господь Бог, посылающий грозы.