Александр Немировский - Гражданская война Валентина Катаева

Кто читал дневники Бунина и его «Окаянные дни», знает, с какой испепеляющей яростью он относился к большевикам, с каким осуждением – к тому, чтобы иди к ним на службу хотя бы по линии культпросвета или художественного оформления празднеств. Выступать за Советскую власть означало для него держать себя последним подлецом (как оно, в сущности, и было). Наступающие белые были для «нашими», красные – «этими тварями», он болел за неудачи белых и радовался их успехам так, как разве что самые яростные советские патриоты и немцененавистники «болели» за Советскую армию под нацистской оккупацией.

А теперь перечитаем еще раз запись Веры Буниной. И спросим себя: если бы Катаев был краскомом, недавно вернувшимся с фронта, куда пошел добровольцем, если бы он не только на словах изъявлял готовность умирать за советскую платформу, но и на деле двинулся убивать за нее, если бы он на службе «тварям» убивал «наших» - была бы возможна вся беседа, описанная Верой, а если и была, то о том ли и так ли говорил бы Бунин с Катаевым, как там описано?!

Ответ самоочевиден: никоим образом. Не то что с красным командиром-добровольцем, а и с мобилизованным красным командиром Бунин разговаривать бы либо вовсе не стал, либо, если уж стал бы, то упрекал бы его точно не за словесность в стихах или завистливость, и не к самообразованию бы его призывал. Бунин подчеркивает, что перестал кланяться Кармену – еврею-журналисту, услужавшему большевикам по газетной части, - а вот к Катаеву у него пересиливает «чувство хорошее», несмотря на все, что тот «натворил». Ясно в таком случае, что это «натворил» не может выходить за рамки службы в каком-нибудь Бюро печатей и криков на собраниях, и уж точно не может включать командования красной батареей на фронте против денининцев.

И еще одно. В 1920 году Катаев полгода провел в камере ЧК, дожидаясь расстрела, по обвинению в одном нешуточном деле – к нему мы еще вернемся. Павел Катаев, его сын, в недавних воспоминаниях об отце («Доктор велел мадеру пить») описывает этот эпизод дважды. Один раз так:

«Речь идет о тюремном заключении, которому отец подвергся в двадцатом году двадцатого века, когда в Одессе в очередной и теперь уже последний раз практически до конца прошлого тысячелетия установилась советская власть и вовсю свирепствовала чека… Кем был в то время мой отец? Сын преподавателя епархиального училища, получивший чин дворянина (по наследству не передающийся), бывший гимназист и вольноопределяющийся царской армии, участник войны с Германией, дослужившийся по прапорщика и награжденный тремя боевыми наградами, молодой одесский поэт... Никакого конкретного обвинения в контрреволюционной деятельности ему не было предъявлено, но биография была явно подозрительной, не «нашей», и в любой момент следствие могло придти к выводу о безусловной виновности и вынесения сурового обвинения. Пока же в ожидании решения своей участи отец оставался в тюрьме.. Его перестали вызывать на допросы. По его словам, у него создалось впечатление, будто бы о нем забыли, не обращали на него внимания…Смертельная же опасность все это время продолжала нависать над его головой. Как-то его снова вызвали на допрос, на котором присутствовал незнакомый молодой человек, чекист… из Харькова или из Москвы, инспектирующий работу молодых советских тюрем. Он вспомнил отца, на выступлении которого присутствовал в одесском обществе поэтов, и его стараниями подозрения с отца были сняты, и отец был отпущен из тюрьмы на волю. Мельчайшие подробности об этом факте биографии отца можно узнать из таких его произведений, как повесть «Отец», написанная в начале двадцатых годов, или рассказ «Уже написан Вертер», созданный в восьмидесятом году, или в романе «Траве забвения».

А другой раз Павел Катаев рассказывает о том же самом в тех же своих воспоминаниях так:

«…Слишком свежи были воспоминания об одесской тюрьме, куда отец был посажен Одесской ЧК и где он находился в течение нескольких месяцев в ожидании смерти за предполагаемую контрреволюционную деятельность. Что же тогда произошло в отцом, как он оказался в чекистских застенках и как ему удалось выбраться оттуда? Постараюсь рассказать об этом так, как я это вижу, потому что каждый момент жизни уходит и исчезает навечно и порой уже через мгновение невозможно восстановить промелькнувшую картину. Что уж тут говорить о том, что было и прошло много и много десятилетий тому назад!… У чекистов под подозрением были все, буквально все, и уж тем более представители такой враждебной силы, как интеллигенция. Как сын преподавателя гимназии оказался под подозрением и мой отец. Подозрение в огромной степени усугублялось еще и тем, что он к началу революции из вольноопределяющегося превратился в прапорщика, который за участие в боевых действиях был награжден двумя Георгиевскими крестами и Анной за храбрость… Итак, двадцатые годы, тюрьма, и отец, ждущий своей участи. Собственно говоря, спасти заключенного может только чудо. И чудо происходит. На очередном допросе его узнает один из чекистов…, завсегдатай поэтических вечеров, в которых в числе прочих одесских знаменитостей (их имена так же хорошо известны) всегда участвовал молодой и революционно настроенный поэт Валентин Катаев. Это не враг, его можно не расстреливать. И отец оказывается на свободе».

Оба изложения (Павел Катаев не стал сводить их воедино или устранять мелкие несовпадения, вызванные неточностями памяти) основаны на рассказах самого Катаева. Что из них можно извлечь?

Во-первых, и в самых главных: козырять перед ЧК Катаев, как выясняется, мог только тем, за что его так осуждал Бунин – участием в «культурных» мероприятиях большевиков в Одессе 19-го года и выступлением там в ультрареволюционном духе. Спасает Катаева только то, что один из высших кураторов его дела лично был тому свидетелем.

Если бы Катаев еще и служил в Красной армии, да еще добровольно пошел туда летом 19 года, неужели это не было бы вторым возможным «якорем спасения» для него, и не было бы упомянуто его сыном при двукратном изложении взаимоотношений Катаева и Советской власти к 1920 году?

Далее, Павел Катаев дважды говорит, каким должен был быть его отец к 20-му в глазах Советской власти, по чему она могла и должна была судить о нем как о «нашем» или «не нашем». И выясняется – только по тому, что он был прапорщиком императорской армии и сыном преподавателя. В общем, не «наша» биография. Все.

Будь Катаев артиллерийским командиром в РККА 19-го года, неужели этот эпизод не был бы внесен его сыном в реестр тех дел, по которым о Катаеве должна была судить Советская власть, и неужели этот эпизод автоматически не сделал бы его биографию уже не столь «не нашей», и уж куда больше «нашей», чем любые выступления на культурных мероприятиях?