Александр Немировский - Гражданская война Валентина Катаева

Эту новую стратегию и ее контраст со старой Катаев даже выразил в стихах, мы их уже приводили:

Там юность кинулась в окоп…

Не со щитом, не на щите -

Я трижды возвращался в дом….

- Полжизни за солдатский крест!…

- Полжизни за Московский Кремль!…

И - ничего. И - никому….

Ни царств, ни жизней нет...

И только вьюги белый дым,

И только льды в очах любой:

- Полцарства за стакан воды!

- Полжизни за любовь!

То есть: я долго, с юности, воевал; война окончилась не по моей вине, и окончилась навсегда – «ничего и никому», все рухнуло, потеряны и царства, и жизни. Теперь не за что воевать. Отныне я думаю только о личном благе и личном счастье, и добывать буду не Московский Кремль и не за солдатский Георгиевский крест, а воду и любовь для себя.

То что это - своего рода смерть; то, что он умер с поражением своей армии и захватом его страны большевиками, и новая жизнь для себя – это просто форма послесмертия, пусть и очень приятного - все это Катаев ощущал очень полно. Так полно, что даже внес объяснение на эту тему в «Траву забвения».

Там героиня беседует с Катаевым, вспоминая слух о том, что его все-таки расстреляли в ЧК осенью 20-го, и приводится их следующий разговор:

«- Какое счастье, что это оказалась неправда, и вы живы… вы живы..

- А может быть, это все-таки правда и я давно мертв?!

- Тогда, значит, нас обоих уже давно нет на свете.

- Быть может».

Сказано открытым текстом: быть может, я умер осенью 1920 года, когда кончилась моя война и кончилась война белых.

Все так. Только вот как вписываются летние выкрики Катаева «за Советскую власть» и его служба в совпечати во всю его биографию 1915-1920 гг., когда он остервенело, любыми способами – можно на фронте, так на фронте, остался на вражеской земле, так в подполье - воевал за свою страну, а не добывал воду и любовь для себя?

Как белые доверили Катаеву после его летнего большевистского цветения бронеплощадку «Новороссии»?

И что он все-таки делал в Полтаве в июне 19-го, если мифическая служба в РРКа тут ни при чем?

При ответе на эти вопросы надо, думается, держать в уме следующие соображения.

- «Не засчитать» Катаеву его большевистскую активность летом 19 года и поставить его командиром бронеплощадки белые могли только в том случае, если он представил им убедительные доказательства того, что ее _действительно не надо было засчитывать_, т.е. что она была прикрытием некоей работы в пользу белых же. Ничто другое не подействовало бы: если Катаев таких доказательств не представлял, ему оставалось в лучшем случае объяснять, что он свою красную активность развивал не по сочувствию большевизму, а исключительно с великого перепугу. От преследований такие объяснения еще могли бы его избавить - но вот дать ему командирскую должность на бронепоезде?!

- В Одессе летом 19-го года под большевиками действительно функционировали офицерские организации, которые восстали в поддержку белого десанта при его приближении и совместно с ним освободили город;

- Катаев действительно пошел в точно такую же подпольную офицерскую организацию (по естественному совпадению она и задачи ставила перед собой такие же – помочь грядущему белому десанту) даже и в 1920 году, при гораздо более безнадежных для белых обстоятельствах, чем в 19-м;

- одесские офицеры-сослуживцы Катаева по «белой» весенней кампании 1919 года знали его как выходца из хорошей одесской семьи, неоднократно награжденного за первую мировую и добровольно пошедшего на белый противобольшевистский фронт; все эти характеристики ставили Катаева в первый ряд лиц, которых стали бы привлекать местные подпольные офицерские организации, если уж они появились.

По совокупности всего сказанного мы считаем, что под красной властью в 1919 году Катаев участвовал в работе белого офицерского подполья в Одессе, и что его пробольшевистское кликушество и работа в красном Бюро украинской печати, врезавшиеся в память столь многим, были прикрытием этого участия. Белые спокойно дали ему в сентябре 19-го командирский пост только потому, что все это знали.

В Полтаву он, конечно, ездил в июне 19-го, выправив себе командировку по делам службы от этого самого Бюро печати; но только ограничилась ли его поездка этими делами? Вспомним, что в очерке «Короленко» он пишет о положении в Полтаве к моменту его появления там: «Контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и собрания деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города (в монастыре)».

Как это понимать? Откуда, собственно, может Катаев знать, где проходили в красной Полтаве летом 19 года тайные собрания деникинской «контрразведки»? Местные работники красных учреждений ему, что ли, сказали: «Привет, товарищ! Ты знаешь, тут у нас в монастыре деникинцы собираются, да мы с ними ничего поделать не можем»? Или сами деникинцы выбегали навстречу всем приезжающим и зазывали их на свои собрания в монастыре? Или деникинцы собирались так уж секретно, что об этом знал весь город (и Катаев записал на этот счет твердую городскую молву), и только одна местная ЧК не ведала и не пресекала?

В свете всего сказанного думаю, что история про монастырь – это очередное катаевское послание в бутылке, и что Катаев знал, где именно собирается в Полтаве деникинское подполье потому, что принадлежал к деникинскому подполью сам. Не на связь ли с местными белыми подпольщиками (а через них – с белыми вообще: ближайшим к Одессе участком фронта, через который можно было надежнее всего получить какие-то сведения и директивы от белых, был как раз полтавский) он приезжал в Полтаву? Во всяком случае это действительно объяснило бы, откуда его герой так хорошо знает о бешеной работе местного деникинского подполья и пункте его сборов…

Эта подпольная деятельность легко объясняет то, что так поразило Веру Бунину 6 сентября 19 года, когда она слышала, как Бунин ругает Катаева за слабость, которую тот (по мнению Бунина) проявлял при большевиках этим летом: "Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие" (учитывая укоры, которыми "Ян" его осыпал). И Вера, констатируя чуть раньше в том же пассаже, по впечатлению от этого спокойствия, что "до сердца Вали его слова не доходили", отмечает: "Ему (Катаеву) теперь не стыдно того. что он делает" и приходит к выводу, что у Катаева невероятное "самомнение".

Между тем из цитировавшегося выше катаевского письма Бунину от 15/28 октября, с его "верьте мне" и т.п., очень ясно видно, что никакого самомнения у Катаева перед Буниным не было (благоговение перед Буниным оставалось у него до конца жизни и побудило его возвести Бунину памятник в "Траве забвения"), и что мнением его о себе Катаев действительно очень дорожил.