Юрий Воробьевский - Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной

Что происходит в пятницу вечером в Москве? Начинается бал у сатаны! То есть, когда Христа нет на земле, сатана правит бал, который обретает смысл черной мессы — антилитургии. При этом «нехорошая квартира» № 50 трансформируется в новое пространство, а одна небольшая ее комната, когда в нее вошла Маргарита, чтобы встретиться с Воландом, отчетливо напоминает алтарь в храме».

У Булгкова не только Иешуа, но и «Воланд становится фигурою, пародийною по отношению к Спасителю. Он так же имеет как бы двойную природу, он, как и Бог Сын, является в мир в образе человеческом, именно как человек психологически достоверен, наконец, подвержен вполне земному недугу: ревматической боли в колене. Растирание Геллой (а затем Маргаритою) этого колена заставляет вспомнить грешницу, помазавшую ноги Иисуса и отиравшую их власами (Лк. 7, 38)»[23].

В романе Булгакова даже фиглярство не хаотично, как может показаться на первый взгляд. Оно движется строго параллельно церковному бытию. «События в Москве разворачиваются (как и в Ершалаиме) на Страстной седмице, начинаясь в Великую Среду — по календарю 1 мая 1929 года… Так, в то время, когда в храмах читается евангельский текст о женщине, разбившей алавастровый сосуд с миром, чтобы возлить его на голову Христа (Мк. 14, 3), Аннушка, разбивши бутыль, разливает масло на рельсы, в результате чего оказывается отрезанной (отрубленной) голова Берлиоза… Похороны Берлиоза, вынос его тела (лишенного украденной головы!) происходит в пятницу в три часа пополудни, когда на богослужении совершаются вынос Плащаницы, символизирующей тело Христово».

…У Гоголя связь текста и сакрального времени тоже очевидна. Но она — принципиально иная. Николай Васильевич устраивал чтения глав «Мертвых душ» в пасхальные праздники. «Показательно… желание писателя «вмонтировать» свой текст в самую сердцевину пасхальных событий, поместить его в животворящее силовое поле Воскресения, что, вероятно, спровоцировалось нарастающим субъективным ощущением всеобщей мертвенности живой жизни». Подобное стремление Гоголя связано не только с одним знаменитым романом. «К Пасхе он пытается приурочить премьеру «Ревизора» (что должно было, по его ощущениям, особенно сработать), до «праздника» просит Плетнева задержать выпуск очередного номера «Современника», в котором будет опубликована новая версия «Портрета»… Исследователь В. Глянц еще и дальше продолжает этот показательный список. И далее пишет: «Так, шестая глава «Мертвых душ» — рукописание и вымысел — была «инкрустирована» в Пасхальные события (автор читал ее у Аксаковых. — Ю.В. ), переживаемые как реальность; профанное вклинено в сакральное. Гоголь в этом случае выступил в качестве и драматурга, и режиссера далеко за пределами собственного текста, в надежде связать текст (вымысел) и контекст (реальность) в некое новое целое. Для него характерно это желание сделать свой текст частью действительности, самой жизни (чем иным продиктованы «Выбранные места»?), быть не просто писателем — деятелем… «Ревизор» был именно такой попыткой действия — не только воздействия». Действительно, Гоголь хотел вывести перед публикой ревизора из Петербурга, как проекцию Ревизора небесного, который рано или поздно сочтет грехи каждого. И — вызвать забытое покаянное чувство.

У Булгакова все иначе. Самозваное «Евангелие» по логике вещей должно стремиться прийти на смену Истине. Помните? «Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула веселым огнем». В данном случае не могу не согласиться с Андреем Кураевым: «Это не рукопись самого Мастера, а именно книга. В обоих случаях книга не названа. Однако, только одна книга в европейской традиции не нуждается в уточнении названия и называется просто Книгой. Библия. Вот она-то горит — в отличие от пришедшего ей на замену манускрипта».

На Патриарших прудах хотели было поставить памятник Воланду с гигантским примусом. Не получилось. Поставят где-нибудь в другом месте. И булгаковскому Мефистофелю, и его свите… Помните ее? Нахальный Бегемот с грибком на вилочке. Голая красотка с копной рыжих волос и шрамом на шее. Коровьев (он же Фагот) в клетчатом пиджаке и разбитом пенсне. Азазелло с бельмом и с кинжалом в руке…

Они вызывают смех. Исследователь пишет: «…Воланд и его свита — виртуозные шутники, «прикольщики». Для них смех — это способ искушения людей. Они профессионально занимаются искушением, проверяя на подлинность богоподобие человека. Человек бытийствует в своем богоподобии или играет роль верующего в Бога, действительно молится и старается жить по заповедям Господа или лицедействует, демонстрируя перед другими свою «святость»? Вот вопрос, на который многие люди отвечают в угодном для дьявола смысле. Они в душе своей признают несерьезность, лукавство своего духа, они выбрали уже не жизнь, а игру в жизнь. Если духовный выбор сделан, то тотчас в жизни человека появляются великие шутники, такие как Коровьев, кот Бегемот, и предлагают ему сыграть жизнь по сценарию Воланда… Смех — очень серьезное дело…

Воин, вооруженный оружием смеха, задает правила боя в свою пользу. Нарядясь в одежду шута, дурачка, он всем своим видом свидетельствует, что он несерьезный противник, что он вышел на поле боя пошутить, посмеяться, а не биться насмерть. Противник принимает эти правила, откладывает свои воинские доспехи и соглашается посмеяться. И в результате добровольного разоружения, потери бдительности, терпит поражение».

Свита Воланда — сплошь шутники. Между прочим, славянское слово шут этимологически связано со словами бес и бешенство. Изначально шутить — беситься, бесноваться.

Да, есть «приколы», которые вводят небезопасные «дозы». Недаром в Страстной службе ад называется «всесмехливым». Ад всем смеющимся, несерьезным. Враг отвлекает не только грехом, но и пустяком. «Очень часто в ритуалах богохульства в качестве важнейшего инструмента используется смех. При этом осмеянию подвергаются, в первую очередь, те социальные институты, которые в наибольшей степени вызывают у сатанистов беспокойство или волнующие эмоции» (Сандулов Ю. Тайный мир сатанистов. СПб., 1997). Не случайно популярнейшим жанром нашего времени стала пародия. Слышите звучание этимологии? Этот жар направлен «против оды», торжественной песни, то есть против высокого.

Казалось бы, свита Воланда — всего лишь паноптикум узнаваемых персонажей: потасканная официантка из забегаловки, спившийся московский интеллигент, жиган из Майкопа… Однако помните, как в конце романа они сбрасывают шутовские наряды? «На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы, под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом». Они улетают в свою поднебесную стихию. И — поразительная деталь! Увидевшая их фигуры кухарка бессознательно подносит руку ко лбу, чтобы перекреститься, но застывает, услышав вопль: «Не сметь! Отрежу руку!» Дар Булгакова не мог не обнаружить: надутая гордость демона, считающего себя едва ли равным Богу, боится кухаркиного креста!