Коллектив авторов - Дыхание камня: Мир фильмов Андрея Звягинцева

Все дело, как всегда, в нежелании преодолеть банальную человеческую гордыню, которая и определяет преимущественно наше социальное поведение. Мы зачастую просто боимся продешевить, иными словами, оказаться в смешном положении. Но самое главное, мы никак не можем признать несовершенство и ограниченность собственной человеческой природы, то есть свой грех, свою вину, и увидеть, как говорил известный философ Яков Друскин, “свое невидение”. С одной стороны, порожденное гордыней неверие требует конкретных вещественных доказательств существования невещественного, ирреального, духовного. Вот докажи мне сначала, что ты – Отец, а я уж потом посмотрю, любить тебя или нет. С другой стороны, несмотря на “знание добра и зла”, нам не дано предугадать ту конкретную форму, которую примет это абсолютное зло и еще более – добро. В нашей голове постоянно присутствует, накапливаясь, целый арсенал общежитейских шаблонов. И вот это усредненное представление о том или ином мы пытаемся приложить к нашему духовному опыту, а он всегда уникален и ни с кем до конца не может быть разделен. Замечу, что именно Дух, духовный опыт каждого неповторим. Сам же человек, в совокупности его физиологических, психологических, социальных характеристик, может оставаться весьма ординарным – “как все”. Дело в том, что нет готовых истин, есть расхожие. Нет и никакой их множественности (бывает только плюрализм мнений, то есть обрывочных и случайных представлений о том или другом). Истина – всегда одна, только открывается Она каждому по-разному и настолько, насколько конкретный человек оказывается способным Ее вместить.

Ничего такого, конечно, еще не знает юный Иван. Просто в его голове есть (уже до встречи) сложившийся образ отца, причем собранный, как всегда бывает, из совершенно случайных деталей: мама говорила, что отец – летчик. Вот если бы тот приехал в форме, фуражке, а главное, стал баловать Ивана (именно к этому он привык), вот тогда другое дело – настоящий. А так – надо проверить. Кстати, по поводу “баловать”. Младший из братьев даже не предполагает, что отец может и должен быть строгим. Не предполагает, во‐первых, потому, что у него просто нет подобного жизненного опыта: мама и бабушка серьезно не наказывают, старший брат подчиняется и никогда не станет с ним драться по-настоящему. Во‐вторых, отец, который отсутствовал двенадцать лет, априори виноват перед сыном, а следовательно, просто обязан быть снисходителен и щедр. Ведь он недодал своим детям столько любви (ну а вопрос, обязан ли сам Иван хотя бы чем-то отцу, просто не существует)! Это отец должен был любить, а Иван теперь в лучшем случае готов принять любовь, точнее, определенные доказательства любви. Ну и, наконец, если бы отец приехал в летной форме, им можно было бы гордиться. Точнее – покрасоваться перед сверстниками, теми самыми, которые называли “трусом”, да еще попросить папу, чтоб научил их “вежливому обращению”. Еще одна проблема Ивана – его инфантильное представление, что все обязаны с ним возиться, брать на себя тяжелую работу, нести за все ответственность. Он готов быть маленьким, но не младшим. Подобная сумма ожиданий, совершенно не совпадающая с реальным человеком, зовущимся его отцом, и приводит к бесконечному конфликту, который может разрешиться только тогда, когда Иван повзрослеет, что-то такое важное поймет, почувствует, умудренный собственным жизненным опытом. Беда лишь в том, что прозреть он может исключительно через катастрофу. Такова степень нечувствительности его души на данном отрезке жизни.

Вернемся теперь еще раз к финалу фильма. Иван бежит к вышке. Еще бы, ребенок потрясен: отец оказался без двух минут убийцей. Иван, конечно, не думает о том, что просто сбылось его желание: это ведь он страстно мечтал убедиться в своих страшных воображаемых подозрениях. Самое ужасное, что кроме перечисленных выше эмоций есть еще одна, которая сильнее всех прочих: тогда с мальчишками так и не прыгнул с вышки, а теперь он докажет ему, всем им, что – “может, может!” Отец становится персонификацией самого зла, а вышка – единственным способом доказать… Что? Что он не подчинится. Кому? Никому. А прежде всего – ему! Другими словами, тому, кто так любит, что пожертвует жизнью своей, чтобы спасти маленького озлобленного дурачка. Глупо ведь. Надо было не бежать за Иваном – и остановился бы. Потом еще с вышки пришлось бы снимать. Истерики почти никогда не доводят дело до конца, только демонстрируют, требуя внимания. Да… “Ты прыгнешь в другой раз”, – сказала Ивану мать. Он так и не прыгнул. Но мужество и достоинство в его случае как раз и заключалось в том, чтобы не прыгнуть. Он не прыгнул, но струсил – попытался. Данная ситуация, так сказать, наглядно демонстрирует, что нет никаких общих рецептов и моделей поведения в одной и той же, казалось бы, ситуации. Все определяет твой личный выбор, твое личное мужество и какое-то почти интуитивное чувство “так нельзя, потому что нельзя никогда”. Вообще, Отец ждет от нас только такой сознательно героической позиции, но нам хочется “как легче”.

“Как страшно жить!” – любит повторять один современный юморист. Пожалуй. Но самое удивительное, что “Возвращение” – фильм о счастье. Думается, именно так в целом попытался сформулировать основную идею картины ее режиссер Андрей Звягинцев в своеобразном послесловии – “Фильме о фильме”: когда человек находится внутри какого-то жизненного опыта, он мучается и страдает. Если же данный отрезок жизни завершается, и человек оказывается как бы вовне происходивших событий, отстраняясь тем самым от своих страхов и претензий, он вдруг понимает, как был сказочно счастлив тогда, когда чувствовал себя несчастным. Подобное утверждение не следует, конечно, понимать так, что в страдании как таковом и заключается истинное счастье. В страдании есть полнота, скорбь и одновременно радость существования. Эта полнота и является, собственно, единственно возможным земным счастьем, а отнюдь не какая-то надуманная безоблачность, беззаботность и инфантильность. Словом, “хочешь быть счастливым – будь им”. Человек в большинстве случаев несчастлив только потому, что не хочет понять, а осознав, согласиться, что заветные желания (например, быть любимым) исполняются почти всегда не в форме нашего изначального ожидания. Ибо никакое наше представление, скажем, о любви, не может вместить в полноте последующее реальное переживание души. Чуть-чуть доверия и благодарности, но нет! Как будет рыдать Иван, когда в самый последний момент (лодка с мертвым отцом уплывает и погружается на дно) осознает, какое несравненное счастье своей жизни он утратил, причем навсегда. И как он на самом деле хотел любить отца, как практически любил, только еще не знал об этом. И теперь слово, которое он так мучительно заставлял себя иногда выговаривать, – “папа” – произнесется само собой. Словно отец жив и слышит и вот-вот откликнется.