Коллектив авторов - Дыхание камня: Мир фильмов Андрея Звягинцева

Пожалуй, следует сказать несколько слов и о странном, на первый взгляд, поведении отца, точнее, об истоках такого поведения. В самом деле, почему он так строг, временами почти жесток? Есть ли у него какая-то цель? Я уже упоминала о мужском воспитании, иллюстрацией которого якобы и является “Возвращение”. Действительно, содержание фильма может быть воспринято и таким образом. Однако в этом случае многое остается недосказанным или, наоборот, слишком прямо “подсказанным”. Все становится на свои места только тогда, когда мы начинаем учитывать евангельскую составляющую фильма. Тот, кто неожиданно приехал ниоткуда, – отец и Отец. В отличие от отца-человека, Он заранее знает финал. Он знает, что все повторится. Все: предательство и Голгофа, злоба, непонимание и гибель. Но, зная, Он, Бог, словно надеется – на чудо. Только это чудо должен совершить не Он, но два маленьких мальчика, двое чистых душою. Ведь сказано: “Будьте как дети и войдете в Царствие небесное”. Но, кажется, человек слишком быстро выходит из возраста блаженного доверия…

Итак, Отец знает, что недолго пребудет в этом мире со своими детьми и что Андрею и Ивану скоро придется все делать самостоятельно, без Его помощи. И Он пытается подготовить двух несмышленышей к суровому будущему. Его, конечно, интересует не их приспособленность к социальной жизни, но – душа. Он учит ребят очень простым вещам – не врать, быть мужественными и ответственными, не перекладывать свою вину на других (а мы всегда, по природе своей, – без вины виноватые), а еще – быть терпеливее, смиреннее; главное же – не трусить, не терять свое человеческое лицо. Он сознательно не потакает капризам младшего и заставляет Андрея самостоятельно искать в незнакомом городе, где можно поесть, велит ему “как взрослому” расплатиться в ресторане, подсказывает, как вежливо и с достоинством подозвать официантку. Он не так суров, как может показаться. Когда Андрей проштрафится первый раз: отправится на поиски закусочной, а сам по-детски отвлечется на какой-то пустяк, забыв, что его ждут, Отец строго спросит с него – это верно. Но тотчас смягчится вслед за тем, как Андрей искренне раскается и попросит прощения. Более того – в голосе Отца прозвучит что-то нежное, теплое.

Еще одна “педагогическая” ситуация фильма: наглые подростки отнимают у Андрея деньги. Отец наблюдает за происходящим в окно, но не вмешивается, а затем ловит и приводит к сыновьям вора. Приводит и требует, чтобы те, так сказать, “разобрались” с обидчиком. Оба отказываются. Они – не злые мальчики. А отец недоволен: “У вас нет кулаков!” Данный эпизод, казалось бы, выпадает из общего евангельского контекста “Возвращения”: подставить щеку, отдать последнюю рубашку – а тут… Где, скажите, грань между смирением и трусостью? Смирение не есть робость, но мужество, мужественная незлобивость. Где в Новом Завете сказано, что щеку надо подставлять, прикрыв от ужаса глаза, как обезумевшая овечка? Нет, Он не хочет, чтобы мы били и унижали, но Он требует, чтобы мы не трусили. Видите ли, в Евангелии не следует искать никаких готовых моделей поведения, тем более на каждый случай жизни. Эта великая книга выполняет функцию своеобразного камертона, настроившись на который начинаешь различать малейшую фальшь в собственных намерениях и поступках, что и позволяет в конечном итоге сделать достойный выбор. Вот этот чистый звук “Благой вести” удивительно точно выдерживается на протяжении всего фильма, свидетельствуя о замечательном соединении в “Возвращении” эстетического и этического. Весьма показательно в этом смысле, что некоторые уже отснятые эпизоды, которые нравились в рамках сценария, в процессе работы вдруг теряли свою убедительность: в них обнаруживалась какая-то скрытая неточность, ложь. Так, в “Фильме о фильме” Андрей Звягинцев упоминает один “брутальный” эпизод с каскадерским трюком, когда отец, отвлеченный и раздраженный претензиями Ивана, едва не врезается во встречную машину. За секунду до этого он протягивает сыну носовой платок со словами: “Оставь его себе. Он тебе еще пригодится”. Если бы эта фраза осталась в картине, она бы звучала резким диссонансом по отношению к общему контексту фильма, ибо смысл ее в том, что отец старается унизить сына. Заметьте, при всей строгости Отец в “Возвращении” ни разу этого не делал, а если наказывал, то за дело и только для того, чтобы пробудить в детях достоинство и столь необходимое для спасения души чувство вины, стыда, совести.

Замечу также, возвращаясь к известному эпизоду, – отними этот наглец не отцовский кошелек, а что-то из собственных вещей мальчишек, да еще сломай или разорви, очень может быть, что подростки и врезали б обидчику, особенно Иван. Во всяком случае, на брата он набрасывался и дрался с ним более чем решительно. Но дети не могут понять, зачем отец требует от них “быть с кулаками”, и, искренне потрясенные, недоумевают, почему он не выбежал сразу на улицу. “Папа, – кричит Иван, – ты же все видел, почему не помог?” Обычное человеческое: “Господи, Господи, как Ты это допустил?!” А как иначе? Он дал нам свободу выбора и честно держит свое слово.

Не все в фильме можно и нужно детально комментировать. Иногда некая Божья воля проявляется почти в фарсовой форме, ибо в иной нашему человеческому сознанию ее просто не выдержать. Как, например, следует интерпретировать в евангельском контексте сцену, когда Отец звонит по телефону, а затем, после неудавшейся попытки научить детей защищаться, вдруг резко, без каких-либо видимых причин, меняет все планы? “Этого хватит, чтобы доехать до дома. И вот там – ваш автобус”. Что в самом деле произошло? Разочаровался и устал? Или просто кто-то на другом конце провода сказал, что ехать придется, но не на водопады, и что “чаша сия не минует”? Есть в подобных переговорах с небесной канцелярией что-то от Марка Твена. Но в общей стилистике картины это весьма точно и тонко найденный прием. Ситуация с “чашей” могла быть задана в “Возвращении” только косвенно, причем в форме, не разрушающей сюжет и современные реалии.

Возможно, с учетом данных предположений о содержании телефонного разговора резкая перемена планов главного героя становится яснее: путешествие предстояло трудное, а мучительное воспоминание о нем осталось бы у детей на всю жизнь. Вот Он и колебался – жалел. Почему же вновь передумал? Во‐первых, потому, что “от века заповедано”, а во‐вторых, разве возможно было отпустить детей с таким отчаянием в их сердце, а главное, с такой ложью: “Ты подождешь еще двенадцать лет, чтобы встретиться с нами? Что, я что-то не так сказал?” С ложью и внутренней слепотой – никак нельзя. Значит, пусть будет то, что должно.