Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Указывает на все эти невеселые обстоятельства Славникова метафорически, и железная эта штука тоже в известном смысле метафорическая, но всякая легкая голова все равно в нужный момент взорвется.

Не уверен, что Славникова добивалась этого эффекта, – однако общение главного героя с призраком его деда, сталинского стахановца, всю жизнь презиравшего ту власть и ту госмашину, оставляет нас в ощущении, что если у деда еще были шансы хотя бы мимикрировать – то сегодня их гораздо меньше, сегодня их вообще, кажется, нет.

Не сбежать, не спрятаться, не уползти по грязному дну Москвы-реки, разыграв мнимое самоубийство.

Дед, который призрак, говорит герою, что его женщина спасет, – и я, признаться, тоже на это купился. Поверил.

…А она не спасла и сама не спаслась.

Вообще никакого выхода нет!

Славникову часто сравнивают с Набоковым – но только, насколько я заметил, не в случае с данной книгой. Между тем здесь наличествуют самые серьезные диалоги с Набоковым, в первую очередь с теми его романами, которые трактуют как антитоталитарные.

Но если у Набокова человек, в силу своего необоримого достоинства, выигрывает, даже погибая, – то у Славниковой уже нет.

Что-то с человеком? Что-то с головой?

Читая Гришковца, все время вспоминаешь одного героя Довлатова, который говорил: «Я писатель типа Чехова, бля…» И объяснял далее принцип своей работы: берутся в качестве героев матрос и некий мальчуган Вадька. Матрос спасает мальчугана, и в финале рассказа надо непременно написать: «…Вадька долго смотрел ему вслед». За точность деталей не ручаюсь, но примерно все так и было у Довлатова. А у Гришковца – именно так.

Гришковец – «писатель типа Чехова, бля». Таким образом его и стоит характеризовать во всех энциклопедиях.

Нет, ничего дурного в Гришковце, конечно, нет. Беда в том, что и хорошего нет вовсе. Ну, непритязательно рассказанные истории, иногда кому-то смешные. Про армию, про похороны любимой собачки, еще про что-то. Но таких историй в Сети – сотни, все ими заполонено. И куда более изобретательные, куда более веселые попадаются – и армейские байки, и «собачьи» байки, и какие угодно, на все случаи жизни.

Что Гришковца отличает, так это незримое, но остро ощутимое болезненное самолюбие автора, его уверенность в том, что он творит литературу, умеет ее делать. Как Чехов, бля.

Но сборник этот, как и все предыдущие сборники Гришковца (а также десятки последующих – потому что подобную прозу можно писать левой ногой, не снимая ботинка и шерстяного носка), нужно было назвать не «Планка», а «Плинтус». Плинтус – вот планка Гришковца, и ее он с легкостью берет. Привычно используя весь свой (небогатый) инструментарий: многоточия, имитирующие сбивчивость (имитирующую в свою очередь искренность и непритязательность), корявые фразы с «в общем», «короче», «значит, так» в пределах одного (без преувеличения) предложения и прочее, прочее, такое же, право слово, стыдное даже для графомана-первокурсника с филфака. Но Гришковец у нас сибирский самородок из Калининграда, ему можно.

Читайте, кто против.

Говорят, человеку ничего нельзя запрещать. Если ему нравится ковыряться, скажем, в ухе карандашом, значит, пусть ковыряется. Кому не нравится – не смотрите. Не смотрю.

Болмат – литератор европейский в нескольких смыслах. Во-первых, стилистически. У него отличный, внятный язык – настолько безупречный, что порой отдает целлофаном, упаковкой для дорогой вещи.

Во-вторых, тематически. Если и присутствуют в рассказах русские, то почти всегда это эмигранты или русские за границей (причем начисто лишенные всей нашей национальной ипохондрии и ностальгии, совершенно неуместной в рассказах Болмата).

Однако читать Болмата – увлекательно и вкусно. Изысканные, на полутонах сюжеты. Точные мысли. К примеру: «Все тоталитарные режимы создаются ленивыми и инфантильными людьми»; или такое: «…красоту люди придумали, она не возникла сама по себе, как вид животного или атмосферное явление. Вы никогда не задумывались, почему инопланетяне неизбежно уродливы, гротескны? Потому что их не существует в природе. Уродство – это признак отсутствия. А красота – это чистое присутствие, существование как таковое».

По Болмату, в мире все зыбко, все ненадежно, все распадается бесконечно. И даже мысль о красоте, изреченная устами одного героя, немедленно оспаривается другим героем.

Но нет в этом распаде ни трагедии, ни жути. Что, кстати, тоже по-европейски: определенно наступает хаос, но свои устрицы я доем.

Сказать вот только Болмату особенно нечего.

Удивительный писатель – все вроде понимает, а выводов из этого никаких.

То ли тут эстетика в чистом виде, то ли Болмат вышел на какую-то новую степень понимания мира, достигнув которой уже и говорить ничего не хочешь.

Рисуешь что-то для себя, мешаешь одну краску, другую… Глядь, и рассказ готов. Даже четырнадцать рассказов.

Странное чувство: мне почти нечего сказать о прозе Михаила Тарковского. Такое же чувство возникло недавно, когда предложили написать несколько слов о Родине.

Я подумал и написал: это настолько внутри, как скелет и кровоток, что мне даже как-то не хочется об этом говорить. «Какое мне дело до того, что у меня внутри».

Тарковский – это настоящее, непридуманное, родное. То же пронзительное чувство узнавания, родства и причастности было, когда читал «Последний срок» Валентина Распутина. Не чаял, что еще раз такое случится, – на одну судьбу и одной любви много, а тут во второй раз приютили, приласкали, пожалели.

Мне не до конца ясны взгляды и вкусы людей читающих: понятно, что не массы определяют вкусы, а, так сказать, ценители. Но я что-то так и не догадался: отчего у лучшего русского писателя вышло до недавнего времени всего две книги прозы, которые я, признаться, нашел случайно и в магазинах почти не встречал? Это я о Тарковском говорю, о нем.

Почему никто не приносит дары, вино и хлеба к его дому – в благодарность за то, что он живет с нами в одном времени?

Придумать, что ли, самому себе какую-нибудь глупость в ответ? Про то, что у Тарковского нет романов, например. Только повести и рассказы. Как у Чехова, ну.

Про то, что он очень мало пишет про город, а все про каких-то собак и охотников.

Про то, что вообще мало написал: три тома прозы за двадцать лет работы – не густо.

Пишу это, и самому от себя противно.

И вот почему.

Тарковский обладает зрением и знанием: он показывает жизнь, как птенца в ладонях, – бережно, нежно, тепло, и сердце щемит от этого.