Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Как учителя математики я его немедленно попросил перевести гривны в рубли, затем в доллары и обратно, что он немедленно сделал, задумавшись на секунду.

Как поэту рассказал Бунимовичу, что, купив его новую книгу, я прочел ее в самолете, но там же и забыл, к сожалению.

– Все у вас, писателей, не так, – посетовал Бунимович. – Читаете посторонних вам людей… Вот я, например, в поезде увидел читающего поэта Юрия Цветкова. Поинтересовался у него, что он читает с таким интересом. Выяснилось, что поэт Юрий Цветков читал новую книгу поэта Юрия Цветкова.

Мы вышли из здания вокзала. Украинская речь, журчливая и ласковая, в который раз преисполнила мое сердце очарованием… Хотя втайне я иногда думаю, что все эти люди притворяются и разыгрывают меня – вот-вот грохнет петарда, все рассмеются и заговорят на нормальном русском языке.

Шовинист, что тут скажешь.

На фестивале нас встречал организатор всего этого действа и мой любимый поэт Саша Кабанов: он сочинил, как «в сердечной сумке плачет мой кенгуренок» – как же ж мне после такого его не любить. К тому же Кабанов – единственный в мире сочинитель, у которого мне нравятся все стихи. То есть абсолютно. Хоть я и не помню ни одного из них.

Изредка подкрепляясь коньяком, мы переходили с одних поэтических чтений на другие.

Мне запомнился поэт Иван Жданов, который, заслышав в зале треньканье еле живого мобильника, приостановил произносимую строку за уздцы и мрачно сказал:

– Я ведь тут бесплатно выступаю. Так что могу и стулом охерачить.

К вечеру все уже были красиво пьяны, и Бахыт Кенжеев, с которым мы увиделись впервые, проходя мимо, поглаживал меня по бритой голове и повторял лирично:

– Фашист ты мой, фашист… Фашистская ты сволочь!

Похмеляться с утра мы пошли с расчудесным поэтом Анной Матасовой. Неспешно брели по центру Киева, подыскивая себе достойное нас зачетное и негромкое заведение. Тут начался тропический какой-то, обвальный, огромный дождь, и мы забежали в первое попавшееся кафе.

Кормили там в основном морепродуктами; в силу глубокой человеческой нежности к ним я сделал заказ от души. Половину стола нам заставили тарелками, каждая из которых по величине равнялась шляпе Дон Кихота.

В гривнах, несмотря на уроки Бунимовича, я так толком и не разобрался, так что, когда принесли счет, я вдруг обнаружил, что денег у меня хватает только на половину заказа.

Аня сказала, что у нее есть пятнадцать гривен, но это лишь отчасти решало проблему: мне не хватало тысячи. (Переводя на русские деньги, эту цифру нужно умножать на четыре.)

Официант незамедлительно почувствовал сложную ситуацию и все сужал круги у нашего стола, то и дело спрашивая невпопад, можно ли забрать счет.

Только в эту минуту я обратил внимание, что в кафе за последние полтора часа не было ни одного посетителя, а зашедшие и ознакомившиеся с меню сразу уходили.

Чтоб успокоить официанта, мы себе еще заказали по блюду чего-то с усами и клешнями, и только после этого я позвонил Саше Кабанову, ненавязчиво предложив привезти мне денег.

Несмотря на то что прозаики с поэтами люди разных профессий, Саша прибыл через семь минут.

– У меня есть знакомый олигарх, – поведал нам Кабанов. – Так он в это кафе не заходит никогда. Говорит, что дорого…

Я всерьез поднялся в собственных глазах после этого известия и даже спать завалился в отличном настроении. Мне снились устрицы, мидии и креветки. Они танцевали вокруг меня тихие танцы.

В 5 часов утра, когда по комнате уже расползался кислый утренний свет, в мою дверь постучались.

Отогнав креветок, я раскрыл глаза, постепенно нашел дверь, распахнул ее и обнаружил пред собой в меру трезвого человека мужского пола лет сорока. Он был в очках и бородат.

– Извините, – сказал он, прижав свободную руку к груди (в другой был рюкзак и пакет), – я поэт Алексей Сосна. Я потерял свою компанию. Мне негде спать. У вас нет свободной койки?

У меня была свободная койка.

– Да ложись, – сказал я благодушно, обращаясь к ночному гостю на «ты» – мне почему-то сложно называть людей на «вы», когда я в трусах.

– Только веди себя тихо, – попросил я.

– Я буду беззвучен, – ответил мой гость и, знаете, не соврал.

Я лег лицом к стене, гость совсем недолго чем-то шуршал и постукивал, но спустя минуту меня как-то насторожила слишком ровная тишина в моем номере.

Я обернулся и привстал на кровати. На второй тумбочке лежала куртка моего нового незваного соседа, на куртке – его мобильный, возле его койки – рюкзак и пакет с бутылками, по-видимому, пивными. Самого соседа не было.

Кое-что зная о поэтах, я вдруг решил, что мой гость решил покончить счеты с жизнью в моем номере. В ужасе я представил, как опять позвоню Кабанову, он вскрикнет: «Ты что, опять в ресторане?» – «Нет, – отвечу я, – не беспокойся, вовсе нет… Просто у меня труп поэта в ванной. И все вокруг, знаешь, в кровище».

Полежав минут пятнадцать, я встал и толкнул дверь в ванную комнату – она оказалось открытой. К счастью, внутри никого не было.

Я выглянул в коридор, коридор безмолвствовал. Гостям фестиваля снились стихи и полуночные разговоры о поэзии, один я не спал, слегка озадачившись, куда делся мой Сосна Алексей, русский поэт, отбившийся от компании.

Не скажу, впрочем, что в пять утра, после трех часов сна, я был озабочен этим вопросом сверх меры. Меня вполне устроило, что он не свел счеты с жизнью в душевой кабине моего номера моей же бритвой.

Я лег спать и быстро заснул.

Проснулся я в девять утра, Сосна так и не возвращался. Еще час я читал, при этом Сосновый телефон иногда звонил. Один раз я взял трубку, это была служба такси, они спросили, нужна ли Сосне машина на десять утра. Я сказал, что уже не нужна. Откуда-то у меня взялась уверенность, что такси ему сегодня действительно не понадобится.

Так ненавязчиво настал последний фестивальный день.

Провожал меня из Киева Владимир Адольфыч Нестеренко, во всех смыслах сильный писатель, бывший зека и украинский, если я верно формулирую, националист. Адольфыч оказался разительно похож на Гошу Свинаренко – есть у меня такой товарищ, собутыльник и великий журналист. Сравнивая Гошу с Адольфычем, я все-таки поверил, что Гоша никакой не еврей, а самый натуральный хохол.

Адольфыч рассказывал мне про бандитов, я ему – про омоновцев, он совсем не пил, я пил и пил, но, как ни странно, наше настроение совпало так, как не бывает у двух товарищей, одновременно изгнанных женами из дома и разом вошедших в запойное пике.

Нестеренко угощал меня салом, я его – красной рыбой: меня как потянуло к морю и его подводным жителям, так и не отпускало уже.

И так неприметно, в пару перелетов, из теплого Киева я перебрался в совсем горячее, хоть и на севере Франции, Сен-Мало.