Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Я особенно люблю именно «Басилевса» за то, что в этом безупречном рассказе две эти славниковские ипостаси – врожденное чувство слова и мастерство – слились настолько, что стали наконец неразличимы. Это настолько хорошо, что непонятно как сделано – швы не видны. А если и видны, то у вас все равно нет ни иглы такой, ни ниток.

Чеченцы очень сентиментальны.

Гордый, по-своему красивый, очень сентиментальный, временами очень несчастный народ.

Такой можно сделать вывод, прочтя замечательную книжку Садулаева.

Удивительная вещь: вы заметили, что защитниками и адвокатами чеченского народа (пока его бомбили и в него стреляли) выступали кто угодно, кроме чеченцев. Они что, сами говорить не умеют?

Сборник повестей «Я – чеченец!» – более чем достойное завершение всей кавказской линии русской литературы. Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой…

Садулаев сказал как-то, что вышеназванные – первые чеченские писатели. Если они первые чеченские, то он в этом смысле – последний русский.

Собственно Садулаев завершил круг (дай Бог, дай Бог) всей этой кровавой русско-чеченской истории с точки зрения литературной.

Несколько обобщая, можно сказать, что «чеченская» проза развивалась по двум направлениям.

Первое – сентиментально-романтическое: от Бестужева-Марлинского до «чеченской» дилогии Проханова.

Второе – очерково-реалистическое: от рассказов Толстого до повестей Аркадия Бабченко.

Первое направление Садулаев закрыл книжкой «Я – чеченец!», а второе – нарочито публицистической, в некоторых местах осмысленно схематичной (хотя материала хватило бы на целый эпос) повестью «Шалинский рейд».

Теперь все. Давайте закроем, что ли, эту тему.

Садулаев научился у русской литературы всему: строению фразы, музыке, разноголосию.

Он принес – или, скорее, вернул – в нее то, о чем мы немного подзабыли. Некое, знаете, аристократическое спокойствие – то, что имелось у Пушкина и Лермонтова, а потом было вытеснено самоподзаводной истерией, злобой, крикливостью, нарочитой мрачностью. И еще – ответственность за свои слова.

Садулаев не просто пишет («сочиняет литературу») – он будто бы готов представлять свои тексты на Страшном суде в качестве главного оправдания себя и своего народа.

В России хорошие писатели редко хотят отвечать за весь народ. И за себя-то не очень хотят.

Марина Степнова непростительно мало работает. Нет, может, она незаменима в качестве редактора журнала «XXL» и замечательно справляется с домашним хозяйством, но результаты ее работы как прозаика до обидного малы – два небольших романа («Хирург» и «Женщины Лазаря») и скромный выводок рассказов.

Между тем, едва Степнова появилась в «толстых» журналах (а она как появилась – так и пропала сразу, ограничившись одной публикацией в «Знамени» и одной в «Новом мире»), в тот же день можно было бы бежать к Белинскому, крича про нового Гоголя.

Впрочем, прозу Степновой – легкую и жесткую одновременно, стремительную, внимательную к деталям, аккуратную (чувствуется, что автор редакторствует) – отнести можно к самым разным традициям: и к русским, и к европейским, и назвать сразу десяток писательских имен, чтоб читатель сразу понял, о чем идет речь; но мы даже не будем начинать.

«Бедная Антуанетточка», да, про очередного маленького человека (на этот раз маленький человек – толстая девочка, выросшая в некрасивую женщину). Этого маленького человека по-прежнему никто не любит, кроме русского писателя, но наконец русский писатель обрел взаимность: Антуанетточка любит читать, что не избавляет ее от нелепой смерти – про которую так и не поймешь, маленькая она или огромная.

Хотя весь этот пересказ не имеет никакого значения. Просто перед нами отличная проза, вот и все.

Данилов, крайний раз, когда виделись, смешно ответил мне.

Я огромный поклонник его прозы, однако, узнав о том, что Данилов написал новую книгу, все-таки слегка усомнился:

– Даже не понимаю, каким путем ты пойдешь теперь.

На что Данилов весело ответил в том смысле, что:

– Все пишут одно и то же годами – и ничего, а за меня каждый считает своим долгом поволноваться!

Манера Данилова действительно очень узнаваемая (и привязчивая) – это такой нарочитый примитивизм, аутичная лирическая проза. Но она только внешне кажется простой («я тоже так могу», – скажет глупый человек) – на самом деле у Данилова редкое чутье на слово, точнейший слух, совершенно зачаровывающее меня чувство юмора и полное отсутствие какой бы то ни было пошлости в любых формах. (Характерно, например, что Данилов – верующий и понимающий Церковь человек – религиозный момент из своей прозы исключает напрочь.)

То, что он делает, – это отчасти традиции обэриутов, в меньшей степени Платонова, в самой большей степени Добычина. И конечно, это родственно Анатолию Гаврилову.

Однако вся эта генеалогия ничего не объясняет, потому что я, к примеру (Дима, не ругайся), к прозе Добычина или Гаврилова остаюсь последовательно равнодушен, а от сочинений Данилова подрагиваю щекотной радостью.

Отличие Данилова от Добычина и Гаврилова – для меня – простое.

У Данилова есть уже упомянутое мною тонкое лирическое чувство и очень родственное мне смеховое (но ненавязчиво смеховое) восприятие действительности.

Даниловский юмор – это такой шаг в противоположную сторону от всей этой квазидиссидентской, нудной, сальной, физиологической какой-то русофобии. Не сказать, что Данилов больше всего смеется над собой, – но он точно не возвышает себя над остальными за счет своего юмора (тонкой душевной организации, недюжинного интеллекта ума, писательского дара и т.д.).

Нормальный человек в абсурдном мире – он чувствует себя там, в сущности, нормально. Вопиющая бессмыслица происходящего не вызывает его брезгливого раздражения – но и радости тоже не вызывает, конечно.

Проза Данилова – это описание замечательного человеческого стоицизма, только совсем другими средствами. Его собственными, даниловскими.

Про Романа Сенчина можно сказать, что он пишет ровно, и тут же сказать, что он пишет неровно: и первое, и второе будет правдой.

Интонационно Сенчин действительно работает в свойственной ему достаточно монотонной манере – собственно, она и действует особенно жутко в «Московских тенях», и в «Елтышеве», и, наверное, во всех остальных вещах Сенчина тоже действует, хотя и не так остро.

Неровно он пишет потому, что какие-то отдельные его рассказы или повести кажутся совсем уже тривиальными и по исполнению, и по сюжету – однако надо думать, что и эта тривиальность осмысленна; к тому же, по большому счету, сложноразветвленная событийная сторона никогда особенно традиционного русского писателя не занимала.