Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Короче, я веду к тому, что отныне грузины учат нас, как делаются классические русские романы.

У Гиголошвили, безусловно, не роман идей, а роман страстей – но страсти настоящие, эпоха разрезана как яблоко на дольки, вереница героев зрима настолько, что их можно рассадить на стулья в той комнате, где ты читаешь роман, и время от времени посматривать на них.

Впрочем, чтоб русским авторам совсем уж не впасть в хандру, надо пояснить, что Гиголошвили преподает русскую литературу в каком-то немецком университете, – так что в принципе он понимал, что делал, когда сочинял «Чертово колесо».

К тому же Грузия в этом романе… ну не самая привлекательная земля из возможных.

Но роман все равно очень сильный, сюжет так работает лопастями, что не подплывай близко, больно стукнет по хребтине.

И вот еще что скажу напоследок. Как-то мне встретились два замечательных грузина, с которыми мы выпивали. И они мне стали задвигать, что Гиголошвили и не грузин вовсе, а армянин.

Это хороший показатель. Так бывает время от времени, мы в курсе. Гиголошвили не грузин. Шолохов не писал «Тихий Дон». Хемингуэй не был на войне.

Все как полагается.

Могу только поздравить Гиголошвили в связи с этим.

Самые сочные криминальные штуки в русской литературе придуманы почему-то в хохляцкой земле. Беня Крик и два романа (или киноромана?) Нестеренко – «Чужая» и «Огненное погребение».

Нет, у Адольфыча никакой этой одесской романтики нету – Нестеренко вообще позиционирует себя (в ЖЖ) как стихийного жидоеда, да и работает он сугубо в жанре мрачного реализма. Собственно, почему мрачного – просто реализма; а то, что в воровской жизни очень мало веселого, – что ж тут поделаешь.

Сам автор был участником криминальных бригад, сидел в тюрьме, был в розыске, до сих пор не открывает свое лицо (на программе «Школа злословия», например, он сидел в маске) – хотя, кстати сказать, мы с ним знакомы, и я за три бутылки пива могу дать словесный портрет Адольфыча.

Он такой крупный, колоритный, глаза слегка навыкате, очень убедительный в общении хохол. Взгляд поймать сложно – смотрит почти всегда мимо, в сторону. Большие спокойные руки, вполне тактичный и остроумный. С удовольствием смеется, если смешно. Если не смешно – не смеется.

Пиво с вас.

Собственно, я описал его лишь для того, чтоб сказать: на свою прозу он вполне похож. Я специально пошел на него посмотреть, чтоб убедиться в этом.

Знаете, бывает так – читаешь прозу и думаешь: какой мощный тип пишет. Потом встречаешь этого типа и понимаешь, что парень красиво гонит.

С Нестеренко все в порядке.

По крайней мере, мне, как инженеру человеческих душ, так показалось.

«Чужую» уже экранизировали, и, на мой вкус, удачно. «Огненное погребение» еще нет, а надо бы.

Если вы думаете, что там про криминал и всякие грабежи с убийствами – вы, конечно, угадали.

Но вообще это про Гражданскую войну, про смерть и про любовь – от человека, который вроде бы кое-что про это понял.

Я буду читать каждую книгу Адольфыча точно. Вот только он их, похоже, не пишет больше.

В самом высоком смысле рукотворный роман. Сотканный с необычайным тщанием и мастерством, которое иногда именуют волшебством.

Самый, опять же в наилучшем смысле, простой роман Шишкина. Традиционная форма – роман в письмах – и прозрачный сюжет: он, и она, и времена.

Ощущение от романа сейчас постараюсь описать. Знаете, вот лежат письма, оставленные кем-то. И вот идет дождь, и падает на бумагу одна капля, вторая, третья… И вот уже буквы поплыли и целые фразы начали терять очертания…

У Шишкина такое же ощущение от времени. Сначала время очевидно – вот началась разлука, вот прошел день, вот прошла неделя, вот прошел месяц… А потом упала одна капля, упала вторая. И вот уже время расплывается, эпоха теряет границы и средневековье наплывает на будущее, а будущее откатывается в позапрошлый век.

А они все пишут и пишут друг другу письма – растерявшиеся во временах и забывшие, есть ли адресат, был ли он когда-нибудь.

Права на экранизацию этой книги покупались – но фильм так и не появился.

Права на перевод романа приобрели в большинстве европейских стран – но вышла книгой «Голово<���ломка>» далеко не везде.

Странная какая-то история: стопроцентный убойный хит, который мог бы взорвать продажи и здесь, и не здесь (кто-то несколько грубовато, но хорошо назвал роман «глотком свежей крови»), а в итоге книга досталась все тем же пяти, ну десяти тысячам русскоязычных ценителей, и… собственно, все. Ее даже не переиздают.

Гаррос и Евдокимов написали в тандеме еще три книги, а потом тихо расстались. Гаррос с тех пор занимается журналистикой (и он один из самых сильных эссеистов в России), а Евдокимов пишет романы, выпустил их уже штук пять, у меня даже есть знакомый, который все эти романы читал.

Что до меня: когда я с этой «[Голово]ломкой» знакомился, она меня, конечно, выбесила – в первую очередь несправедливым и злым наездом на нацболов. Однако во всем остальном – я и по сей день это признаю – парни сработали просто чудесно.

Аналогия прямая и не самая умная, но все равно правильная: то, что делают в кино Тарантино или Гай Ричи, Гаррос и Евдокимов поженили с русской гуманистической традицией, подсыпали пороха, поднесли спичку – и действительно рвануло. Приятные лимонадные пузырьки до сих пор стреляют в моей голове, когда я вспоминаю эту книжку, – самое удивительное, что я ее помню чуть ли не по главам, хотя пару сотен других, прочитанных после нее, забыл уже напрочь.

В Рубанове точно есть крестьянская кровь. В его работе чувствуется упорство крестьянских переселенцев. Такие упертые отстраивались в Сибири или еще дальше – где холод и вымерзшая земля.

Он пишет по роману в год; далеко не все романы мне нравятся (как, думаю, и ему самому), но плохих сочинений у Рубанова все равно нет – в каждом тексте чувствуется последовательный, жилистый, незлой, наблюдательный мужик.

Быть может, мне иногда у Рубанова не хватает собственно литературы. Для меня самое главное происходит в области языка, а у Рубанова самое главное происходит даже не в области сюжета (хотя с этим, например, в «Хлорофилии» все отлично) – а в области, я бы назвал это, жеста.

В Рубанове не то чтоб сильно, но весомо его прошлое зэка и бизнесмена «лихих девяностых». Его жестикуляция – оттуда. Не путать с «распальцовкой» – там этого нет вовсе. Текст Рубанова сделан из мускулистых движений. Некоторые пишут так, словно лежат посреди душистого поля и глядятся в звезды, некоторые – будто идут по бульвару и вспоминают, вспоминают, третьи – словно читая лекцию, четвертые, особенно частые, – рассказывая в пошлой компании пошлые байки. Рубанов пишет так, как будто «качает железо» или ставит удар.