Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

Еще одно понятие из багажа христианской теологии, которое Эпштейн пытается применить к русской культуре, есть апофатическое, отрицательное богословие (следствие принципиальной невысказываемости Бога, иначе Он стал бы равен тварному, природному, а отсюда прямая дорога в пантеизм). Говоря о Боге, мы не утверждаем, что он есть то-то и то-то, а наоборот, что он не то и не то.

Апофатизм в русской культуре Эпштейн узрел в сознательном, нарочитом обнажении несоответствия мира человеческого миру Божественному, что отражается, например, в образе юродивого — сознательно играющего, спекулирующего на этом несоответствии, культивирующего эстетику омерзительного, смрадного (2,161). Иллюстрацию типа юродивого в русской литературе Эпштейн нашел у Гоголя, у которого юродство доходит до гротесковых размеров, превращаясь через смех в демоническое, а «недочеловеческое выдается за сверхчеловеческое» (2,163). Для русской культуры и, в частности, литературы характерно преобладание сферы отрицательного, негативного (гениальность гоголевских «Мертвых душ») и нигилизм в отношении положительных ценностей (второй том «Мертвых душ», базаровское отрицание культуры). Как следствие — появление фигур, насыщенных безысходным романтическим пессимизмом, таких как Печорин, либо построение собственного мира, который начинается с уничтожения, убийства старого, по примеру Раскольникова, либо полная апатия и попытка нахождения ценностного ориентира внутри себя, в своем прошлом — Обломов. И все это ряд, развертывающийся в геометрической прогрессии, жертв апофатики, которая перешла из сферы богословия в светскую, мирскую. Вот вам и наиболее показательная иллюстрация тезиса о необходимости устранения религиозного из сферы жизни, о том, что оно «дурному учит»!

Эпштейн видит влияние апофатики на традиции русского критического реализма в выработке острокритического взгляд да на мир. Он склонен сильно преувеличивать значение «критического» и все сводить к нему. Критика выступает в качестве некоего самодостаточного явления. Даже идеал — либо вообще не существует, не проявлен (бесконечные и бесперспективные поиски счастья героями Некрасова), либо предстает перед нами в критике (2, 162). Однако и в этом проявляется общая авторская индивидуальная манера Эпштейна выражающаяся в построении, вычислении параметров прокрустова ложа, которое, вероятно, и есть то срединное царство, о котором он мечтает. Еще со школьной скамьи мы знаем, что определение «критический» применительно к реализму не отражает всей полноты этого литературного направления. Ведь помимо критического взгляда на некоторые веч русская литература пропагандировала и утверждала идеал — христианскую систему ценностей, которая сейчас, при насущной необходимости «радикальной смены…», кажется ненужной, эфемерной, о ней вообще можно забыть, как о чем-то несущественном. Русская культура, по Эпштейну, боль смертельно больна. Практически нет никаких шансов на выздоровление. Единственное, чем она еще может быть полезна, — позволить апробировать на себе новые способы лечения: привить лекарство и попытаться описать реакцию пациента. Раковая опухоль, поразившая Россию, вжилась в нее, разбросала по ее телу метастазы, которые Эпштейн хирургическим путем предлагает удалить. Единственно, о чем он, вероятно, жалеет, так это о том, что все действия происходят не в анатомическом театре.

Одной из таких метастаз, выявленных исследователем, и является апофатизм, мыслимый в качестве некоего препятствия для нормального развития культуры. Эпштейн считает, что апофатика, пришедшая из сферы богословия в область мирских отношений, делает сознательный акцент на умалении человеческого, что часто доходит до пародийных, эпатажных форм. Через апофатику приходит формула самоуничижения (как у авторов агиографических произведений), которая получает свое воплощение в образе юродивого, Иванушки-дурачка — главного и любимейшего символа юродствующей (по Эпштейну) культуры.

Подобные рассуждения в очередной раз показывают броскую односторонность исследования Эпштейна, так как традиционно апофатическое всегда равнялось, соответствовало безграничной свободе как самовыражения, так и познания. Апофатика есть отнюдь не отрицание, а, наоборот, оправдание богосозданного мира как бескрайней множественности тварных соответствий Творцу.

«Прииди, свет истинный. Прииди, жизнь вечная. Прииди, сокровенная тайна. Прииди, сокровище безымянное. Прииди, вещь неизреченная. Прииди, лицо непостижимое. Прииди, непрестанное радование. Прииди, свет невечерний. Прииди, всех хотящих спастися истинная надежда. Прииди, летающих возстание. Прииди, мертвых воскресение. Прииди, могучий: все всегда делающий, преобразующий и изменяющий одним хотением. Прииди, невидимый, совершенно неприкосновенный и неосязаемый. Прииди, всегда пребывающий неподвижным и ежечасно весь передвигающийся и приходящий к нам, во аде лежащим, — Ты, превыше всех небес пребывающий. Прииди, имя превожделенное и постоянно провозглашаемое, сказать же, что именно — Ты, или узнать, каков Ты и какого рода, нам совершенно невозможно. Прииди, радость вечная. Прииди, венок неувядающий…». [17] Симеон Новый Богослов. Творения в 3-х томах. С-Т С. Лавра, 1993, т. 3, с. 13–14.

В этом алгоритме рассуждений всегда за «не» возникает «и», за апофазой (отрицанием) следует катафаза (утверждение), если же вместе с Эпштейном замечать только первую, отрицательную часть, то можно заключить, что Бог, Творец, есть отрицание твари, существование Бога есть смерть, зло (проблема теодицеи) для твари — ложное и глубоко еретическое утверждение.

Синтез, взаимодействие апофатики — катафатики можно усмотреть в смене исторических эпох: например, средневековье — торжество апофатического взгляда на мир и Возрождение, провозгласившее, что идеал может быть имманентен миру, — катафаза. Это два, но в то же время и одно, так как в некоторых исследованиях, в частности И. Хейзинги («Осень средневековья»), Возрождение предстает поздним цветением средневековья, между ними нет, как было принято считать, пропасти и даже границы.

Если средневековье ориентировано на трансцендентное, это эпоха псалмов к неведомому Богу (Ветхий завет), то для Возрождения переживание трансцендентного становится имманентным (С. Булгаков), а окружающий мир не слепок, не подобие, образ Его, а место Его воплощения (Новый завет) то в гармоничном человеке Леонардо да Винчи, то в образе Дон-Кихота— последней отчаянной мольбы о втором пришествии. Смена культурных эпох происходит вслед за чтением Священного Писания: от Ветхого завета к Новому и наоборот: «В каждую новую эпоху Церковь являет миру новые стороны своей Истины, именно этой эпохой взыскуемые». [18] Карсавин Л.П. Церковь, личность, государство// Карсавин Л.П. Малые произведения. СПб., 1994, с. 416. Третий же завет (Иоахим Флорский) есть только проект, мечта, не осуществимая в истории.