Алла Марченко - Ахматова: жизнь

Я потерял мать в четвертый раз

И далее он перечислил: первый – какое-то отчуждение в 1949 году; второй – в пятьдесят шестом, сразу после освобождения; третий – последняя ссора, когда они перестали встречаться».

В 1949-м отчуждение, как мы уже знаем, возникло потому, что Лев считал, что его посадили из-за матери, которая из тщеславия допустила в их дом подозрительного иностранца. И вообще – красовалась, участвуя в поэтических вечерах. Кабы не это, о нем бы забыли. Читай, мол, своего Пушкина: «Люди премудрые тихо живут…»

В 1956-м, сразу после освобождения, их развел квартирный вопрос – не посмела заявить Ирке, что он тоже имеет право претендовать на койко-место. Он, семь лет валявшийся на нарах, пока они тут жили нормальной жизнью!

Что послужило причиной последней ссоры, мы не знаем. То ли Гумилев Ардову не объяснил, то ли Ардов-младший решил не уточнять. Но судя по тому, что длилась эта ссора около трех лет, Гумилев и Ахматова начали крупно ссориться в 1963-м, то есть как раз в те месяцы, когда Бродский был выделен из стайки, что кончилось, как известно, судом и ссылкой будущего нобелевского лауреата. С точки зрения Льва, унаследовавшего от отца вдобавок к прочим свойствам еще и дар «черной ревности», мать неоправданно восторженно говорит о стихах этого молокососа и слишком уж близко к сердцу принимает его невзгоды. [76]Вот-де так за единственного сына не беспокоилась, как за этого якобы гения. «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил»? Она что, и это восхотела унаследовать?

Чтобы проверить это предположение, присмотримся, как уже делали не раз, к «умным числам». Статья в газете «Вечерний Ленинград», давшая начало делу о тунеядстве и тунеядцах, появилась в конце ноября 1963 года. До этого весь октябрь Бродский, видимо, сняв в Комарове дачу, почти каждый день бывал в ахматовской Будке. 20 октября Л.К.Чуковская записывает: «… В разговоре Анна Андреевна с благодарной нежностью поминала о Бродском: "Иосиф воды натаскал… Рыжий печку истопил…"»

Анна Андреевна – недаром слывшая провидицей – сразу почуяла: проработкой в прессе не кончится. Больше того, раньше других сообразила: если бы ленинградское литначальство, у которого в Комарове роскошные, не чета Будке, загородные особняки, не обратило внимание на сей подозрительный факт, Рыжего вряд ли бы взяли на заметку. Лидия Корнеевна зафиксировала и этот сюжет (запись от 2 декабря 1963 года): «Анна Андреевна встревожена и от тревоги больна. Терзается: она полагает, что в глазах начальства Бродскому повредила его дружба с ней».

Все начальство, полагаю, инициатором не было. Наверняка первыми подсуетились персоны рангом помельче. Завистники, затаившие досаду на московских покровителей, не давших им, землякам, добить эту гадину в сорок шестом. И все-таки убеждена: терзала Анну Андреевну не только невольная вина перед Бродском. Дело Рыжего подтверждало: Лев был прав, утверждая, что в его последнем аресте виновата она. Если бы не встречалась с английским умником да не высовывалась, его бы, может, и не взяли… Что же касается Бродского, которого всего лишь выслали из Питера за тунеядство, – она-то боялась тюрьмы и лагеря, – то на сей счет особой тревоги после приговора у нее не было. Иначе бы не произнесла уже процитированную выше фразу: «Какую биографию делают нашему Рыжему!» Не слишком обеспокоили ее и рассказы друзей, навестивших Бродского в его северной ссылке. Наоборот – разгневали. Цитирую все ту же свидетельницу – Л.К.Чуковскую (запись от 22 апреля 1964 года):

«…был у нее Миша Мейлах, навещавший Иосифа в ссылке…

– Вообразите, Иосиф говорит: "Никто для меня пальцем о палец не хочет ударить. Если б они хотели, они освободили бы меня в два дня".

("Они" – это мы!)

Взрыв. Образчик ахматовской неистовой речи:

"За него хлопочут так, как не хлопотали ни за одного репрессированного… И Фрида, и я, и вы, и Твардовский, и Шостакович, и Корней Иванович, и Самуил Яковлевич. И Копелевы. Это на моих глазах, а сколькие еще, именитые и не именитые, в Ленинграде! У него типичный лагерный психоз – это мне знакомо: Лева говорил, что я не хочу его возвращения и нарочно держу в лагере…"

Я подумала: Лева пробыл в тюрьмах и лагерях лет двадцать без малого, а Иосиф без малого три недели. Да не в тюрьме, не в лагере, а всего лишь в ссылке.

Анна Андреевна задыхалась от гнева. Вот почему она сегодня больная».

Во гневе Анна Андреевна не оглядывалась…

Впрочем, и печалилась, и гневалась Ахматова не слишком долго. На роль молодого друга в отсутствие Рыжего был утвержден его приятель – Анатолий Найман. На него же были возложены обязанности литературного секретаря. Дошла ли до Льва Николаевича весть о временной опале Бродского, неизвестно, а вот слухи о новоназначенном секретаре дошли. И он возненавидел ни в чем не повинного молодого человека лютой ненавистью прирожденного ревнивца.

Анне Андреевне Ахматовой, какой она станет в пору плодоносной осени (5 ноября 1958 – 5 марта 1966-го), будет дивоваться не только сын. Артур Лурье, когда до Америки долетят-доплывут устные рассказы смельчаков, перешагнувших за «железный занавес» и получивших аудиенцию у Серебряной королевы, первым слухам просто-напросто не поверит. Чтобы Аннушка, какой он ее помнит, с удовольствием купалась в волнах фимиама? Аннушка, которая страдала от стыда и неловкости, если в глаза начинали захваливать, через край – безмерно? Быть не может! Она, господа хорошие, просто вас разыграла! Господа смущались и замолкали. Через сезон их сменяли другие путешественники, и Лурье поверил в неизбежность печальной метаморфозы. «Как мир меняется, и как я сам меняюсь…»

Понаблюдав в течение нескольких месяцев во время длительных остановок ее в Москве, как Анна Андреевна, ежедневно с удовольствием, несмотря на усугубляющееся нездоровье, принимает поклонников и поклонниц, которые записываются на прием загодя, по телефону, на строго определенное время, Лидия Корнеевна взмолилась. Дескать, это ужасно, это бесцельно. Бессмысленно растрачивать себя впустую, пускать по ветру! Анна Андреевна расплакалась. Чуть не впервые в жизни, не в подушку – прилюдно. Призналась, оправдываясь, что больше всего на свете боится одиночества. «Одиночество такое, хоть сейчас в музей».

Лидия Корнеевна отступилась, перестала звонить, но размолвка продолжалась недолго. А.А. позвонила сама. Кроме как с Лидой, ей не с кем было играть в свою любимую игру: составлять, пересоставлять воображаемые сборники. Придумывать им имена. Разбивать, расцикливать некогда собранные на живую нитку циклы, перенизывать стихи на другую циклонитку, покрепче и позатейливей. Лидия Корнеевна вежливо и деликатно скучала и оживлялась только тогда, когда Анна Андреевна спрашивала: «А как вы считаете, Лидия Корнеевна, это можно отнести в „Новый мир“ Твардовскому? Или лучше не дразнить цензуру? Береженого Бог бережет!»