Дарья Валикова - Чего почитать, если нечего почитать

Всё это происходит, напомним, в 1675 году (когда маленькому Петру, ещё и наследником не числящемуся, три года отроду). И вот же (Бог свидетель!) совпадение: автор этих строк взялась тут недавно за любимого Диккенса – ещё не читанный, такое упущение, роман под названием «Повесть о двух городах». Роман этот, где действие разворачивается в Англии и Франции времён Великой Французской революции, начинается, однако, в 1775 году, то биш, получается, аккурат через сто лет после того, как благородного Корнелиуса заносит в проклятую дыру-Москву незадолго до кончины Алексея Михайловича. Если мушкетёр, согласно Акунину, представляет в своём лице Европу XVII века как просвещённую, развитую и проч. в противовес дремучей азиатчине – то какова ж та Европа, по идее, должна быть ещё век спустя – целый век поступательного развития!.. И вот, например, какова Англия: « Даже в столице каждую ночь происходили вооружённые грабежи, разбойники врывались в дома, грабили на улицах; … сам вельможный властитель города Лондона, лорд-мэр, подвергся нападению на Тернемском лугу, какой-то разбойник остановил его и на глазах всей свиты обобрал дочиста его сиятельную особу; … на приёмах во дворце воры срезали у благородных лордов усыпанные бриллиантами кресты; в приходе Сент-Джайлся солдаты врывались в лачуги в поисках контрабанды, из толпы в солдат летели пули, солдаты стреляли в толпу, – и никто этому не удивлялся. В этой повседневной сутолоке беспрестанно требовался палач (…) три четверти всех преступлений, перечисленных в уголовном кодексе, карались смертью ». (У нас, напомним, в это время, при матушке Екатерине Великой, ничего подобного как будто не наблюдалось – ни в Питере, ни в Москве.) А уж как описаны Диккенсом парижская нищета и жестокость нравов!.. Кстати, «злопыхает» он лет семьдесят – восемьдесят спустя после тех событий; это всё равно как если у нас кто возьмётся изображать бытовую повседневность наших тридцатых – сороковых годов прошлого века – не так уж давно всё было, свидетельств навалом и сильно картину не исказишь, даже если захочешь. В исторически выверенных комментариях к диккенсовскому роману есть поправки вроде: выставлять отрубленные головы, насадив их на прутья ограды Тэмплских ворот, перестали не 1780-м, а в 1772-м, ошибся классик! Впрочем, следом там добавлено, что сами казни (включая четвертование) продолжались и происходили публично, и билеты на эти зрелища были весьма недешевы… В Лондоне, повторяем. Не – до, а спустя сто лет после российской действительности «Алтын-толобаса».

Вернёмся туда. Что, поразмыслим, представляла собой Москва к 1675 году на самом деле? Следы разрушений, нанесённых в начале века поляками, страшным пожаром 26-го года, а затем Соляным и Медным бунтами, надо думать, давно ликвидированы. Да, мода на великолепное Нарышкинское барокко в архитектуре начнётся немного (совсем немного) позже, зато Кремлёвские соборы, Василий Блаженный и прочие прекрасные сооружения стоят себе прочно. Но для взыскательного иноземца-мушкетёра фон Дорна они неинтересны, а вот тот факт, что такой большой столичный город выстроен «весь из брёвен и досок», его, похоже, забавляет. Ну, это он, судя по всему, не был ни в Христиании (Осло), ни в других скандинавских столицах, как, впрочем, и в Гааге, и в Амстердаме… В последнем, впрочем, вроде как раз именно в том самом веке занимались постепенным переводом строений из дерева в камень. И в Москве, представьте, тоже начинали входить в моду камень и кирпич (сходите, полюбуйтесь, к примеру, изумительными красно-белыми палатами думного Дьяка Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной!), однако широкого распространения ещё не получили. Да и неудивительно: в наших климатических условиях дерево – лучший экологический материал, в таких домах тепло зимой, прохладно летом, да и просто легче дышится: смола, содержащаяся в брёвнах, убивает многие грибки и микробы. Деревянные города легко горят – но быстро отстраиваются, возрождаются…

Помимо того, Москва и именовалась издавна «большой деревней» по причине множества обширных земельных участков, внутри которых, в окружении садов, прудов, огородов, хозяйственных построек располагались монастыри и боярские усадьбы. В то время как типичный европейский город представлял собой, как известно, ограниченное пространство с узкими улочками и теснящимися друг к другу домами, волей-неволей растущими ввысь. Санитарное состояние – не секрет – было плачевным; даже широкие шляпы горожан (и, в частности, мушкетёров), считается, изобрели в первую очередь как предохранение от выплеснутых сверху помоев, под которые можно угодить ненароком, так же, как и высокие каблуки – от гниющих отбросов под ногами… Так что в постоянные сетования Корнелиуса на московские грязь и плохой запах верится с трудом. Уж если явился прямиком из Европы, то, напротив, должен бы радоваться просторности, зелени, свободным воздушным потокам, проветривающим городское пространство – ещё поищи такое в родных пенатах…

Это – что касается вида внешнего. Теперь хорошо бы разобраться насчёт отсталости, недоразвитости и бескультурья, на которые, опять же, постоянно пеняет наш герой. Да, в силу драматически сложной истории становления государства, к примеру, первое высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинская академия – откроется только через 12 лет (впрочем, если считать её предшественницу – Еллино-греческую академию – то через 10). Однако имеются школы, дающие как светское, так и религиозное образование. Работают Московский печатный двор, Приказ (министерство) книгопечатания, Правильная палата (где осуществляется редактура и корректура), при них – библиотека. Библиотеки также имеются при других Приказах (например, Пушкарском, Аптекарском и т.д.), не говоря о монастырях. Ведётся книготорговля (помните картину Васнецова «Книжные лавки на Спасском мосту в XVII веке»? ). В ходу как рукописные, так и типографские издания; наряду с религиозной литературой распространение уже имеет светская, учебная, справочная. Параллельно с переводной создаётся собственная художественная литература: бытовые и исторические повести, драматическая сатира, произведения пародийно-юмористические (от «Повести об основании Москвы» до «Повести о Флоре Скобееве», от «Азбуки о голом и небогатом человеке» до «Росписи о приданом» и т. д. и т.п.), а также стихосложение.

Что ещё? Кроме Государевой, придворной аптеки в столице существует также и общедоступная, а на подходе – третья. (В те времена аптека – не лавочка, где торгуют готовым товаром, а целая, можно сказать, фабрика по производству лекарств, с приличным штатом врачей и лекарей, своих и иноземных, которые обслуживают большое количество страждущих.) Недавно ушедший в мир иной Фёдор Ртищев (тот самый «милостивый муж», что на собственные деньги на войне подбирал и лечил раненых – как со своей, так и с противной стороны, выкупал пленных, жертвовал на голодающих…) Москве после себя оставил больницу, приют для слепых и немощных, благотворительную столовую и даже… вытрезвитель! Ну, а кроме того – училище, где обучаются грамматике, риторике, философии и древним языкам и которое через несколько лет ляжет в основу той самой Славяно-греко-латинской академии.