Дарья Валикова - Чего почитать, если нечего почитать

Акунин Б., Чхартишвили Г. Кладбищенские истории. – М.: КОлибри, 2004.

Кто такие Акунин и Чхартишвили, публике, кажется, объяснять не надо. Просто раньше фамилии эти стояли в разных местах: «Б. Акунин» на сверхтиражных детективах, а «Г. Чхартишвили» – на обложке книги «Писатель и самоубийство», предназначенной в основном для узкого круга специалистов, а также внутри книжек японских авторов – там, где указывают переводчиков. На этом же новом, отлично иллюстрированном издании обе фамилии впервые стоят рядом, хотя разделение труда продолжается: сначала Георгий Чхартишвили выдаёт эссе о каком-нибудь знаменитом кладбище, а затем Борис Акунин радует детективной историей, якобы однажды там случившейся… Всего таких парных документально-вымышленных повествований в книге шесть: о московском Донском, лондонском Хайгейтском, иокогамском Иностранном, иерусалимском Еврейском кладбище на Масличной горе, парижском Пер-Лашез и нью-йоркском кладбище Грин-Вуд.

Что ещё за некрофилия такая? – с брезгливым ужасом могут воскликнуть люди, не отличающиеся спокойно-философским подходом к теме смерти. Акунин-Чхартишвили смиренно разъяснит в предисловии: « С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем в разных временных измерениях… Всё, что когда-то было и все, кто когда-то жил, остаются навсегда ».

Далее автор признаётся: «… я сочиняю романы про ХIХ век, стараясь вложить в них самое главное – ощущение тайны и ускользания времени. Я заселяю свою выдуманную Россию персонажами, имена и фамилии которых нередко заимствованы с донских надгробий. Сам не знаю, чего я этим добиваюсь – то ли вытащить из могил тех, кого больше нет, то ли самому прокрасться в их жизнь »

Что ж, дать шанс никому не известным, канувшим в вечность соотечественникам прожить новую, пусть и литературно-вымышленную жизнь и тем самым «всплыть» в нашей действительности – затея, согласимся, и интересная, и благородная. Ну, а к какому всё-таки умозаключению приходит наш автор (авторы) после своего историко-художественного исследования полудюжины крупнейших некрополей мира?

Главная мечта человечества – избавиться от страха смерти… Это означает не вообще уничтожить смерть, а исключить смерть неожиданную, непредсказуемую и преждевременную, которая обрушивается на человека, когда он ещё не насытился жизнью и не выполнил своего предназначения.

Если предположить, что подобная цель, сформулированная эссеистом Г. Чхартишвили, будет когда-нибудь с помощью науки достигнута, то как же люди станут уходить из этой жизни, когда она им в самом деле надоест? Об этом – заключительная, уже не детективная, а научно-фантастическая новелла беллетриста Б. Акунина под говорящим названием «Хеппи-энд».

В принципе, он и сейчас мог бы ещё быть с нами. И девяносто лет, стукнувшие 2 июня, были б вполне по плечу человеку крепкого крестьянского корня, флотской закалки, полученной в юности. Отлично можно себе представить старика высокого роста и высокого лба, с густой седой бородой и умным цепким взглядом… Мало кому удаётся стареть красиво, благородно, словно просветляясь лицом – Можаеву удавалось. Это отметил ещё Солженицын в своей статье на смерть друга – когда он, Можаев, ушёл от нас 17 лет назад, в 96-м.

Хотя – чем бы могли порадовать эти годы его, прирождённого и убеждённого «деревенщика», автора незабываемых «Мужиков и баб», «Живого» и прочих романов-повестей о крестьянской жизни минувшего века, а помимо того – целого массива публицистики, посвящённой сельскому хозяйству и экологии? Тем, что принудительная коллективизация – «Великий перелом» (хребта русского народа, по Солженицыну) ныне уже и вполне «просвещёнными патриотами» стала по умолчанию считаться чем-то пускай и тяжёлым, но совершенно необходимым, а потому простительным этапом «модернизации»? Тем, что беспробудное, беспросветное иго советской бюрократии, давившей в зародыше всё живое, нестандартное, хоть сколько-нибудь выдающееся, теперь едва ли не поголовно воспринимается вполне ностальгически? Что северная и «нечерноземная» деревни по-прежнему покинуты, люмпенизированы, «не вписаны в рынок»? Что мы-таки вступили в ВТО и теперь покорно ждём окончательного удушения своего сельхозпроизводителя?

Но смиренно ждать «будь, что будет» стыдно только тем, кто не «делал, что дОлжно». Можаев – сделал на своём месте и в своё время всё, что ему было должно, исполнив этот самый «долг, завещанный от Бога». Разве что последний роман, «Изгой», дописать не успел – тот, что тематически продолжает «Мужиков и баб», знаменитую его дилогию-эпопею, чью вторую книгу опубликуют только во время перестройки, ибо подобного про коллективизацию и вызванный ею крестьянский мятеж не мог себе позволить никто. (Да и первая-то, показавшая ту же деревню во время нэпа и не принятая ни в один из журналов, вышла чудом, при призывах Московской писательской организации рассыпать набор.)

Но прежде славу принесёт ему «Живой» («Из жизни Фёдора Кузькина») – повесть, на свой страх и риск опубликованная в «Новом мире» Твардовским. «Первым правозащитником» назовут потом беспаспортного колхозника Кузькина по прозвищу Живой, что сумеет бросить вызов властям предержащим и добиться-таки отмены своего рабского положения ещё до хрущёвской «вольной». Любимов поставит по «Живому» на Таганке спектакль, который запретит к выходу мадам Фурцева; увидят его зрители только через долгих двадцать лет…

Напишет он и о городском провинциальном житье-бытье – про то, как простой обыватель, « зубной техник и член домкома » по фамилии Полубояринов по почти анекдотическому поводу вступит в схватку со всемогущей бюрократией местного розлива; эта повесть-шутка «Полтора квадратных метра» возмутит тов. Андропова (интересовались литературой тогда наши вожди, ничего не скажешь!) и вызовет его гневное вопрошение «де, мол, долго ли будет этот писатель глумиться над нашей действительностью!..»

Просто удивительно, как прошла тогда в печать «История села Брёхова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным» – где вся советская история колхозного крестьянства будет преподнесена в ключе уже даже не сатирическом – комедийном, так что все драмы и трагедии предстанут действами прежде всего фантастически нелепыми, каковыми в первую голову и являлись…

Можно сказать без сомнения: если хочешь действительно что-то понимать в России, всерьёз разобраться с переломным в её судьбе ХХ веком – не обойтись тебе никак без прозы деревенщиков, крестьянских детей, впервые взявших слово в литературе и впервые сказавших о своём народе изнутри, а не извне. Без Белова, Распутина, Астафьева, Шукшина; без Абрамова, Яшина, Носова, Екимова и так далее (много там талантов, никак не меньше дюжины наберётся). И без Можаева, разумеется, который всегда немного особняком: демократ среди почвенников и патриот среди всемирно отзывчивых…