Мариэтта Чудакова - Новые работы 2003—2006

Напомним, что герой ранней повести Булгакова «Дьяволиада» (1923) Коротков сходит с ума главным образом из-за того, что у него украли документы – «все до единого», а в милиции, куда он рвется, чтоб заявить об этом, у него уже у дверей требуют:

«– Удостоверение д ай, что украли».

Слова об украденных документах становятся рефреном все более сбивчивых речей героя.

«– Товарищ блондин, – плакал истомленный Коротков, – застрели ты меня на месте, но выправь ты мне какой ни на есть документик. Руку я тебе поцелую».

Его сознание все более помрачается на этой именно почве:

«– Меня нельзя арестовать, – ответил Коротков и засмеялся сатанинским смехом, – потому что я неизвестно кто. <���…> – Арестуй-ка, – пискнул Коротков. <���…> – как ты арестуешь, ежели вместо документов – фига? Может быть, я Гогенцоллерн» [606].

Под несомненным влиянием повести Булгакова В. Каверин в одном из лучших своих рассказов 1920-х годов «Ревизор» демонстрирует ту же стихию советско-бюрократического бреда:

«Да знаете ли вы, гражданин, что такое документ? Документ есть удостоверение личности, а личность к этому документу прилагается, гражданин!» [607]

В романе Булгакова появляется, наконец, как вершина советской рефлексии о документе, афористическая формулировка (недавно вошедшая в «Словарь современных цитат»):

«Коровьев швырнул историю болезни в камин.

– Нет документа, нет и человека <���…>» (с. 281).

Булгаков демонстрирует постоянную озабоченность людей наличием у них нужных документов, что-то в их жизни удостоверяющих.

Не забудем, что новые порядки застали – или, вернее, застигли Булгакова (во Владикавказе, в марте 1920 года, когда он, тяжело заболев, не смог уйти с Белой армией и очнулся уже под советской властью) в 28-летнем возрасте. Юность его протекала в правовом государстве, которое уже представляла собой Россия конца 1900-х – начала 1910-х годов, государстве, где можно было получить заграничный паспорт, обратившись даже не в полицейский участок, а к дворнику, который и приносил этот паспорт через несколько дней, после чего любой российский подданный мужского пола (для женщин процедура была сложнее) мог взять билет и поехать по делам или для развлечения в любую страну.

В послеоктябрьские годы возгласы представителей «органов» «Ваши документы!» или «Предъявите документы!» зазвучали почти как «Пройдемте, гражданин!» (см. ранее).

Таков был главный – и грозный – контекст употребления слова в описываемое в романе время.

А когда-то слово это было достаточно безобидным. И в «Толковом словаре живого великорусского языка», составленном Владимиром Далем, его дефиниция коротка и непритязательна:

«Д. – всякая важная деловая бумага, также диплом, свидетельство и пр.»

Документы, как и удостоверения, – выдают. И их могут выдать, а могут и не выдать (см. ранее).

Еще в первой, уничтоженной автором и реконструированной нами редакции будущего романа выступает вперед советское значение когда-то почтенного слова интеллигент:

«… Незачем [было трепаться! Безбо]жник тоже, подумаешь![Тоже богоборец, борется с] Богом! Интеллигент – [вот кто так пос]тупает!

[Этого Иванушка уже] не мог вынести.

[– Я – интеллигент?! – ] прохрипел он, – [Я – интеллигент? – заво]пил он с таким [видом, будто Вола]нд назвал его [по меньшей мере суки]ным сыном…» [608].

В последней редакции романа – отсвет того же ореола вокруг слова и понятия:

«Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя» (с. 90).

«– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент. – Вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше взыщется!»

«– <���…>У нас каждый день интуристы бывают.

При слове “интурист” <���…> Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:

– Интуристы… До чего вы все интуристов обожаете! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!» (с. 85).

Мы не найдем этого слова в советских словарях с 1940-го (Словарь Ушакова) до 1956-го (см. соответствующий том Словаря современного русского литературного языка, М.—Л., Издательство Академии наук СССР, далее – Академический словарь), поскольку с 1936–1937-го и вплоть примерно до середины 1950-х это слово исчезло из широкого обихода – оно имело уже сугубо криминальный смысл: «контакты с иностранцем» грозили лагерным сроком, а то и «высшей мерой».

«– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария» (с. 68).

«Люди, скрывавшие прошлое, “маскировались”, как говорили в СССР. А раз они маскировались, их необходимо было “разоблачать”» [609].

«… Формалистские выверты, которыми он, маскируя свои враждебные тенденции, влияет на ряд молодых вполне советских поэтов…» [610].

« – Все-таки желательно, гражданин артист, чтобы вы незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов <���…>. Зрительская масса требует объяснения.

– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, – как будто ничего не заявляла?» (с. 27).

«Шуруют в массе» (С. Эйзенштейн, «Стачка», 1925–титр).

«Что даже массы захохотали!» [611].

Надо иметь в виду, что массы, массовая работа, массовки приобрели большое значение в языке уже в 1900-е годы.

«Он почти оторвался от рабочих масс…» [612].

«Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя кулеш коммунизма! И что тебе надо, стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила» (Платонов А. Котлован [рукопись]) [613].

«Наш пленум является первым пленумом организации, которая представляет всю массу советских писателей» [614].

Пастернак «не видит огромного культурного подъема масс, замечательной тяги их к искусству» (1936) [615].

«Превращать литературу в средство затемнения масс и их развращения», «служить делу затемнения сознания масс и их развращения» [616].

Ср. у В. Набокова:

«Если по мнению царей писателям вменялось в обязанность служить государству, то по мнению левой критики они должны были служить массам. Этим двум направлениям мысли суждено было встретиться и объединить усилия, чтобы наконец в наше время новый режим, являющий собой синтез гегелевской триады, соединил идею масс с идеей государства» (Лекция «Писатели, цензура и читатели в России», 1958) [617].