Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга первая. Фантастика — особый род искусства

Бритиковская дилогия — суть основание и ось «ханойской башни». Можно нанизывать сколько угодно колец, творить любые формы, изощрять воображение, и основа вроде как не видна, — а вынь ее, эту основу, и вся конструкция рассыплется самым что ни на есть хаотическим образом.

И что самое удивительное, самое радостное — метафора справедлива по отношению не только к литературоведческому труду, но и к его автору.

Хорошо помню первое появление Анатолия Федоровича на одном из заседаний секции фантастической и научно-художественной литературы Союза писателей, куда его пригласил тогдашний наш председатель Евгений Павлович Брандис. Невысокий, щуплый, видом совсем не представительный и не академичный, Бритиков пришел со здоровенной пачкой книг, обвязанных бечевкой (впоследствии выяснилось: взятых у Брандиса на прочтение). Он скромно устроился на диване у стены и за весь вечер вроде бы и не сказал ни слова — имею в виду, во всеуслышание; так, поговорил о чем-то с одним, с другим…

Но уже через два-три месяца я начал замечать, что к словам его прислушиваются все: и Брандис с Дмитревским, и Лев Успенский, и Илья Варшавский, и два столь несхожих Александра — Мееров и Шалимов… Он не был ни оратором, ни душой компании, больше спрашивал, чем высказывал суждения, а вот каким-то неявным центром всеобщего притяжения стал. И уже к концу сезона секция казалась без него непредставимой. Мы еще почти не читали его работ (монография вышла года два спустя), но каким-то внечувственным путем ощутили: среди нас появился человек, с чьим мнением стоит считаться и над чьими словами всякий раз стоит призадумываться.

Именно Бритикову свойственна была если не всеохватная и всеобъемлющая (такого не бывает), то всенаправленная эрудиция, отзвуки которой ощущаются и при чтении дилогии, — как ни ограничивал себя Анатолий Федорович, вписываясь в надлежащий академизм изложения, но прорывались таки неожиданные аналогии, ассоциации, сопоставления. Но ведь по сравнению с тем, что открывалось в статьях, выходивших в неакадемических изданиях, не говоря уже о личном общении, — это сущие крохи. Как и откуда набирал он все эти сведения — суть тайна за семью печатями; можно сказать, из эфира впитывал. Но я не могу припомнить темы, при разговоре на которую Бритиков не мог бы сказать чего-то интересного и оригинального. В последние годы он, например, всерьез заинтересовался историей и особенно праисторией славян — какие же увлекательные дискуссии завязывались у него с великим эрудитом Александром Щербаковым! Дай волю, их можно было бы слушать часами… Литературовед и писатель — казалось бы, два дилетанта; но ни в одной книге профессионального историка не встречалось мне столько сведенных воедино интереснейших фактов, такой логики выстраивания ситуаций и самого исторического процесса.

Именно Бритикову пришла в голову идея организовать всесоюзные Ефремовские чтения. И что же? — «Пробил», как в свое время неортодоксальную свою научную тему. И было проведено несколько весьма интересных конференций, проходивших поочередно в Николаеве, в Комарове под Ленинградом и в Москве, на которые со всей страны съезжались фантасты, критики, литературоведы и даже всепроникающие фэны… Не кто иной, как Анатолий Федорович собственноручно привинчивал мемориальную доску к стене дома в Вырице, где родился Ефремов… Как же нам нужна была эта роскошь не только профессионального, но и просто человеческого общения!

Именно Бритиков внедрил в головы функционеров Союза писателей СССР мысль отметить столетие со дня рождения Александра Беляева, из чего родились и торжества на родине писателя, в Смоленске, и выпущенное ленинградской «Детской литературой» пятитомное Собрание сочинений, и — хотя с большим отрывом по времени — Беляевская премия.

Именно Бритиков, неброский, казалось, даже специально, хотя и без малейшей нарочитости стремящийся быть неприметным, воздвигался скалой, ощутив, что с кем-то (не с ним самим — вот единственный случай, когда он был не боец) поступают несправедливо. Ибо вслед за поэтом считал, что в подобной ситуации

Наконец, именно Бритиков всей душой откликнулся в 1983 году на идею Александра Сидоровича, тогдашнего председателя городского Клуба любителей фантастики «МиФ-ХХ», организовать при клубе Студию молодых фантастов. И до самой смерти оставался ее бессменным руководителем. Оказалось, он умеет тонко чувствовать не только текст, но и автора; и автора этого учить — вроде бы мягко, вроде бы ненавязчиво и тактично (во всяком случае, за двадцать лет не могу припомнить случая, чтобы кто-нибудь на него обиделся), но в то же время достаточно твердо, чтобы процесс был успешным. И студия мало-помалу становилась «ханойской башней», основанием и осью которой служил Анатолий Федорович. Больше того, этим внутренним свойством он помимо собственной воли, одним фактом существования заражал, намагничивал студийцев. Это, наверное, самая трудная наука и самое высокое искусство — намагнитить все кольца так, чтобы башня держалась, даже когда основание с осью исчезнет.

Известное изречение Теренциана Мавра в привычно усеченном виде гласит: «Habent sua fata libelli» [4] Книги имеют свою судьбу (лат.) . Пока судьба бритиковской монографии складывалась трудно — в чем-то неизбежно повторяя или отражая жизнь своего создателя. Однако если обратиться к подлинному тексту жившего семнадцать столетий назад римского грамматика, то окажется, что фраза неполна: «Pro captu lectoris habent sua fata libelli», то есть «От читателей зависит, какими окажутся судьбы книг».

Вчитайтесь — и, может быть, вспомните (если знали Анатолия Федоровича) или впервые услышите его голос, ощутите движения его мысли. Вчитайтесь — и, надеюсь, он войдет в ваш внутренний мир так же, как вошел некогда в наш круг.

И тогда судьба этой книги станет такой же светлой, каким светлым человеком был Анатолий Федорович Бритиков.

Андрей БАЛАБУХА

На карте литературоведения, если бы такая была, научная фантастика выглядела бы малоисследованной страной. Один из многих парадоксов этой литературы в том, что, хотя она давно пользуется завидным успехом, но научная критика обходила ее стороной. Положение мало изменилось с той поры, когда Французская академия, присудив премию Жюлю Верну за «романы для юношества», так и не рискнула ввести знаменитого писателя в число «сорока бессмертных». Ценители изящной словесности с большими или меньшими оговорками, откровенно или молчаливо относят научно-фантастический «жанр» к литературе второго сорта. Работники детской литературы более снисходительны, но, видимо, потому, что считают ее отделом своего департамента. Популяризаторы науки ценят заслуги научной фантастики в своей области, а «приключенцы» полагают своим филиалом. Получается, что все ценное в научной фантастике — не от литературы, а что от литературы — настоящей художественной ценности не имеет