Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра

Всё время научно-фантастический план перекрещивается с реалистическим психологизмом романа. Гусев, может быть, и не понимает космологических рассуждений Лося, но образ Хозяина мира — это его задушевный образ, который однажды пронзил его мысль на германском фронте, когда «хозяина» истребляли как вредных насекомых, а весь мир продолжал идти своим чередом, и раненый Гусев с тоской сравнивал ничтожество своей жизни и смерти с блистающими звёздами на вечном небе (это небо и эти звёзды сопровождают сынов Земли во всём их марсианском хождении). «Показалось мне, Мстислав Сергеевич, — рассказывал Гусев, — будто звёзды — это всё — я. Всё — внутри меня. Не тот я (что прежде, — А.Б.), не вошь. Нет… Расколоть мой череп — ужасное дело, великое покушение» (с.235).

И в заключительных словах этого необычного для «Аэлиты» развёрнутого монолога: «Жить я хочу, Мстислав Сергеевич», словах неожиданных для бесстрашного человека, — не ужас небытия, но убеждённость в величайшей ценности любой человеческой жизни, неважно, российская она или пусть даже марсианская. Ничего похожего мы не найдём в авантюрных романах 20-х годов с их лубочным апсихологизмом.

Здесь — ключевая мотивировка революционной фабулы «Аэлиты», от самых первых страниц до открытого в завтрашний день финала, когда красноармеец Гусев по возвращении на родину принимается сколачивать боевой отряд для «спасения остатков трудового населения» Марса. Герой и автор сливаются в нравственной оценке революции. Писатель не только проницательно разглядел своего Гусева как знаменательный тип времени, но и вложил в своего героя собственные духовные искания. Видимо, не одна только патриотическая идея российской государственности, о которой много и справедливо сказано биографами Толстого, влекла его на обновлённую Родину. Созвучен был её умонастроениям и гуманистический идеал пролетарской революции.

Мотив равновеличия человека и мира переходит в диалектику души Алексея Гусева из космической фабулы, из реализованной метафоры человека-космопроходца, из мифологических уподоблений и реалистической символики романа. В древнем сказании об Атлантиде человек отождествляется с Мирозданием: «… его голова — чаша с краями, простирающимися во Вселенную» (с. 155). На узкой ладони Аэлиты — живая модель Земного шара, чудесно пульсирующая воспоминаниями пришельцев. Человек и мир многократно и непрерывно моделируют в «Аэлите» друг друга. И, наконец, — но в романе совсем не в последнюю очередь! — в бесконечность Вселенной раскрывается чаша человеческого сердца.

Любовь — магистральная тема всего творчества Алексея Толстого. В романе «Сестры» анализ девальвации «здоровых и добрых чувств», когда «никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности» [233] А.Н.Толстой - Собр. соч., т.4. с.З. , — немаловажная характеристика распада империи. Крайний антагонизм имущих и неимущих, предчувствие апокалиптического конца невиданно опустошали сердце.

Безысходное одиночество поражает читателя в безлюбом романе Бессонова с Елизаветой Киевной.

Между тем, ещё герои рассказа «Искра» (1916;более позднее название «Любовь»), мечтали о том, чтобы в самых интимных душевных порывах «всеми людьми правили высокие помышления, и мы не хранили бы (для одних себя, — А.Б.) насущного хлеба, — он нужен всем» [234] А.Н.Толстой - Собр. соч., т.2. с.555. . Слова о хлебе — из любимой молитвы героини, наивно и трогательно переосмысленные в нравственный кодекс бескорыстного чувства человека к человеку. В романтической драме, рассказанной молодым Толстым, уже зарождалась та мысль, что счастьем нельзя овладеть как домом или поместьем, что душевный «хлеб» двоих — в непрерывном обмене, от сердца к сердцу, и что отдача себя означает порой невосполнимые, трагические утраты, в которых человек, однако, познаёт в себе человека.

В «Аэлите» поэт человеческого сердца, строя совершенно новый художественный мир, не изменял своему прежнему пафосу. Композициионный и нравственный центр этого мира — роман Сына Неба с «прелестной странной женщиной» (из письма Алексея Толстого Корнею Чуковскому). Но здесь масштабы изображения и, главное, философия

счастья — крупней и значительней, чем в прежнем творчестве. Через вселенские, космические параллели писатель выходит здесь к универсальному решению темы любви. В вопросах, которые задаёт себе лось (потерявший там, на Западе, любимую жену), — «Зачем нужно было хлебнуть этого яду, любить, пробудиться? Жить бы неразбуженным… И весь этот короткий сон затем, чтобы снова — смерть, разлука?» (с.30) — в этих размышлениях сердечная мысль автора пересекается с философским неприятием бессмысленного круговращения жизни, на которое обратил внимание в «Аэлите» А.Воронский.

В своей жажде счастья Лось страшится опять остаться один, когда в ней, Аэлите, возникнет жизнь, и «она будет полна влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему — снова — томление, одиночество, жажда» (с. 136). Да, инженер Лось счастлив был на Земле. «Должно быть, в том счастье у нас на Земле, — вспоминает Лось для своей марсианской подруги, — чтобы забыть самого себя. Тот счастлив, в ком — полнота, согласие, радость… Такое счастье приходит в любви к женщине» (с.117-118).

Бескорыстное и безоглядное согласие — доминанта этой любовной формулы. Тем же словом обозначил Алексей Толстой и социальную общность людей. Почти теми же словами объясняется с Дашей Иван Телегин. Писатель вторгался в тонкий и очень важный душевный процесс, неуловимо менявший — теперь в «Аэлите» он отчётливо понимал это — качество древнего как мир альтруизма. В библейской заповеди: «… и люби ближнего твоего аки самого себя» — для героев Толстого приобретает нравственную ценность обратный акцент: люби себя как своего ближнего.

Автор «Аэлиты» находит свою «формулу любви», которая перекликается с суждениями великих мыслителей. Гегель полагал истинную сущность любви в том, чтобы забыть себя в другом «я», — с тем, чтобы обрести себя в этом забвении. В трактовке социалиста Фурье душевная привязанность мужчины и женщины — чистый источник общечеловеческой общности. К слову сказать, этнопсихология установила, что на заре человечества именно в семейных и кровных отношениях закладывалась мораль коллективизма.

«Аэлита» была, конечно, не морализаторской декларацией, но художественным открытием этих нравственных истин. Алексей Толстой запечатлевал процессы, в интимных глубинах жизни соединявшие с миллионами Гусевых тех людей, чей образ жизни предрасполагал к «исклюючительному» самосознанию. Формула любви-согласия реализуется в экстремально-противоречивых коллизиях. Аэлита ставила на карту жизнь, чтобы спасти любимого, — но сама же посылает Лося на смертный бой за дело, в общем-то ей чуждое («Исполни долг, борись, победи, но не забывай, — всё это лишь сон, все тени…» — с.204).