Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

2 Предупреждать… — <���…> Эта строфа особенно восхитительна и как мелодия, и как миниатюра, выполненная в великолепной пушкинской манере стилизации. Не переходя классические границы лишенных цвета описаний, свойственных XVIII в., Пушкин смог придать картине глубину и объем.

«Предупреждать зари восход», как это делала Татьяна, было поведением романтическим. См., например, у Пьера Лебрена в «Утренней прогулке в Вильдаврейском лесу» (Pierre Lebrun, «La Promenade martinale aux boix de ville-d'Avray», 1814) следующий стих:

6—8В стихе 6 звучит прелестная аллитерация на в и т:

В следующей строчке я примирился с несущественной инверсией ради передачи в своем переводе выразительной ноты промедления, основанной на скаде второй стопы:

И конечно, я чувствовал, что обязан передать, как великолепно стих 8 образует переход из первого восьмистишия в следующее за ним шестистишие.

Точность, которой мне удалось достичь в переводе этой строфы, основана на безжалостном и победоносном устранении рифмы, сохранение коей явилось обстоятельством, заставившим одну из моих предшественниц (мисс Дейч, 1936) следующим образом нанизать одну за одной строки, отражающие, как ей казалось, обсуждаемый пассаж (XXVIII, 1–8):

Дословный перевод:

Очень легко заметить погрешности, связанные с пропуском текста; но для данной версии ЕО характерен не только пропуск, но и припуск, когда всевозможные образы и детали щедрой рукой подсыпаны к пушкинскому тексту. Что, к примеру, там делают все эти птицы и деревья — «И разбудит птиц в буках и лиственницах»? Почему так, а не иначе? Например, так: «And take in words to bleach and starch» («И внесет в дом слова, чтобы их побелить и подкрахмалить») или какая-нибудь другая ахинея. Еще один очаровательный штрих: буки и лиственницы совсем не характерны для западной и центральной России и посему никогда бы не пришли на ум Пушкину при описании парка Лариных.

1—4 И Ричардсона и Руссо. 5—12 Отец ее… — См. мои комментарии к более подробному описанию в гл. 3, IX–X «тайной» библиотеки, которой наслаждается Татьяна, — читая книги во французских оригиналах или «переводах» — в 1819–1820 гг., после ухода французской гувернантки (несомненно, жившей в ларинском доме, вопреки строфе XXIb) и незадолго до смерти Дмитрия Ларина. Это «сентиментальные» романы Руссо, госпожи Коттен, госпожи Крюднер, Гёте, Ричардсона и госпожи де Сталь; в гл. 3, XII (см. коммент.) Пушкин противопоставляет этим романам перечень других более «романтических» произведений (впрочем, с современной точки зрения, первый список переходит во второй совершенно незаметно) Байрона, Мэтьюрина и их французского последователя Нодье, произведений, которые тревожат сон отроковицы «нынче» (то есть в 1824 г., когда писалась третья глава). Исключительно из этого второго, модного списка в 1819–1820 гг. читает романы Онегин, как ретроспективно указано в ссылках гл. 7, XXII, действие которой происходит в тот момент (летом 1821 г. по хронологии романа), когда Татьяна догнала Онегина в своих литературных пристрастиях.

Литературная эволюция идет от лорда Бомстона к лорду Байрону.

3<���…>

8—9 Он, не читая никогда, / Их почитал… — Аллитерация-каламбур, если ее заметить, сразу же портит оба стиха.

1—4Первый черновой набросок (2369, л. 36 об.) звучит в сочетании с последними строками XXVI строфы (XXVII была сочинена уже после написания всей главы)

3 Грандисон. — Профессор Чижевский из Гарвардского университета в своем комментарии к «Евгению Онегину» (Cambridge, Mass., 1953) делает следующее невероятное заявление:

«Грандисон, герой „Клариссы Гарлоу“ [другой роман] известен матери только как прозвище московского унтер-офицера [сержанта] [неверный перевод]!.. Превращение старухи Лариной из чувствительной девы в строгую mistress [двусмысленно: mistress по-английски означает „хозяйка“ и „любовница“] было обычным явлением и для мужчин [крайне двусмысленно], и для женщин в России».

3—4 …Грандисона… Ловласу… — Благородный сердцем сэр Чарльз Грандисон и негодяй благородного происхождения Ловлас (Lovelace по-русски рифмуется с Faublas) — это, по словам Пушкина (в его 14-м примечании), «герои двух славных романов». Речь, конечно, идет об эпистолярных романах (1753–1754 гг. и 1747–1748 гг. соответственно) Сэмуэля Ричардсона (1689–1761) «История сэра Чарльза Грандисона» в семи томах и «Кларисса, или История молодой леди», «охватывающая важнейшие вопросы частной жизни и показывающая, в особенности, бедствия, проистекающие из дурного поведения как родителей, так и детей в отношении к браку», в восьми томах.

Я обратился к изданию этих двух романов 1810 г. В своем предисловии к «Грандисону» Ричардсон так определяет Клариссу, героиню его предыдущего многотомного произведения:

«Молодая леди… рассматривается погруженной в такое разнообразие глубоких страданий, которые ведут к ее безвременной кончине, чем дается предупреждение родителям не воздействовать силой на склонности своих детей, касаемых принятия самого важного решения в жизни… Героиня, однако, как истинная христианская героиня, оказывается выше своих несчастий, и сердце ее неизменно остается возвышенным, утонченным и благородным в каждом из них, радуясь приближению счастливой вечности».