Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

Связь между виршами в честь Петра I и пресными рассказами из третьего тома Мармонтеля, быть может, была подсказана Пушкину двумя строками из хорошо ему известной сатиры Жильбера «Восемнадцатый век» (1775), в которой упоминается Тома (Antoine Léonard Thomas), работавший над своей «Петреидой» («La Petréide»), эпической поэмой в честь царя Петра, так и не оконченной по причине смерти автора в 1785 г.:

7—9В отвергнутых черновиках (2368, л. 49 об.) книгоноша берет взамен проданных книг «Lhomond» и вокабулы да часть Левека. Здесь явно имеются в виду «Основы французской грамматики» Ломона (Charles François Lhomond, «Elémens de la grammaire françoise», Paris, 1780), претерпевшие множество изданий и редакций, и «История России» Пьера Шарля Левека (Pierre Charles Levesque «Histoire de Russie», Paris, 1782, 5 vols.), либо его же «История народов, покоренных Россией» («Histoire des différents peuples soumis à la domination des Russes», Paris, 1783, 2 vols.), имевшиеся в библиотеке Пушкина.

7—8«Азбучный» порядок слов нарушен (в русском алфавите ж идет перед л , а последовательность слов на м должна быть такова: медведь, метель, мосток, мрак):

«Ворон» — это pentimento [625](см. вариант XVII, 1 в отвергнутой беловой рукописи), и то же относится к «ежу» (см. там же, беловая рукопись, и отдельное издание четвертой и пятой глав) «Ворон» появляется в беловой рукописи строфы XXIV, 7 (ПБ 14) и во всех трех изданиях. Однако в Акад. 1937 напечатано ведьма вместо ворон, на основании рукописной поправки, сделанной Пушкиным в его собственном экземпляре отдельных выпусков пяти глав ЕО (с первой по шестую), переплетенных вместе (МБ, 8318), возможно вскоре после опубликования шестой главы (23 марта 1828 г.). Ворон этот тревожил Пушкина. На полях черновика «Зимы», датированного 2 ноября 1829 г. (2382, л. 15 об.), он для памяти записал ворон поверх другой надписи, относящейся к гл. 7, XXXI, 1–4 (см. мой комментарий). Не исключено, что он намеревался вернуть «ворона в голубой ливрее», вымаранного из XVII, 1.

В черновом наброске XXIV, 8 (2368, л. 49 об.) читаем:

Эта «мука» отсылает нас к пляшущей мельнице из сна Татьяны и к тому же забавным образом подтверждает, что Пушкин ощущал себя должником «Днепровской русалки», в которой на сцене отплясывают мешки с мукой (см. коммент. к гл. 2, XII, 14 и к гл. 5, XVII, 5).

В черновике (2368, л. 49 об.) Татьяна разыскивает в соннике и другие слова женитьба, шатер, шалаш (с вычеркнутым дом), а также ручей, серьги и еще несколько пробных вариантов слов, которые с трудом читаются в пушкинской рукописи.

Если судить по некоторым стилистическим деталям, то толкователь снов (сонник) Мартына Задеки образца 1880 г., с которым я сверялся, не должен отличаться (не считая нескольких очевидных дополнений к основному тексту) от сонников начала XIX в. Правда, толкователь 1880 г. не содержит всех слов, что искала Татьяна, но «ворон», «ель» и «медведь» в нем есть. Там говорится, что, если приснившийся ворон подавал голос (а вся Татьянина живность голосиста не в меру), то это сулит смерть кого-то из родных, — вот она и прибирает жениха Татьяниной сестры; «ель» означает свадьбу, — и Татьяна действительно выйдет замуж на следующий год; «медведь» предвещает достаток, — и супругом ей будет состоятельный князь N. Иными словами, Мартын Задека должен был хотя бы отчасти разрешить «сомненья» Татьяны. Довольно любопытно, что Татьяна вряд ли что-нибудь еще смогла бы найти для разгадки своего страшного сна, кроме, может быть, «козы», «журавля» и «мельницы», предвещающих беду, тогда как «копыта» и «лай» предрекают, соответственно, свадьбу и раздор.

13 Дней несколько она потом… — Этот стих весьма необычно акцентован, здесь самый сильный слог — слово дней попадает на «понижение» и образуется ложный спондей с ударным первым слогом слова не́сколько, тогда как она и потом — слова слабые с полускадами на концах:

Ú┴U─U─́U─́

1 …багряною рукою… — Эпитет «багряный» (англ. crimson, синоним — «пурпурный», англ. porphyrous) подразумевает насыщенный, темный тон красного, соответствующий французскому pourpre, но ни в коем случае не английскому purple, который переводится как «фиолетовый».

«Багряная рука» производит или должна производить на русского читателя смешное впечатление, ибо гомеровская «rhododactylos Eos» — «розовоперстая заря» или «розоворукая заря» (см. взывание Симеты к луне в идиллии II Феокрита) напомнит ему багровые руки прачки (как съязвил Вяземский в одном стишке 1862 г. {120} ).

Какой-нибудь французский пиит написал бы: «розовые руки» (например, Казимир Делавинь / Casimir Delavigne: «Déjà l'Aurore aux mains vermeilles…» [626]).

Насколько я смог разобраться (а я, признаюсь, прошелся лишь по верхам этого вопроса), было два типа классического пурпура: тирский пурпур, темно-красный, цвет крови и зари, и тарентинский, который, как говаривали поэты, соперничал с цветом фиалки. Французские поэты в использовании «pourpre», выражающего тирское понятие, дошли до того, что в их стихах зрительное восприятие цвета перестало иметь даже самое ничтожное значение; любой конкретный оттенок был заменен на некий абстрактный поток солнечного света. За ними пошли и русские, чей «пурпур» — не более чем традиционный малиновый грузного занавеса в аллегории или апофеозе. Но некогда подсиненный кубовой краской английский «пурпур», повинуясь присущему англичанам саксонскому культу цвета, более тяготел к тону сливы, бабочки-переливницы (английское имя которой — «The Purple Emperor» — «Пурпурный император»), вереска в цвету, дальних холмов — словом, к аметистовому и фиолетовому. «You violets… / By your pure purple mantles known» («О вы, фиалки… / Мы узнаем вас по вашим чисто-пурпурным мантиям»), — писал сэр Генри Уоттон (Henry Wotton, 1568–1639) в стихотворении, посвященном Елизавете Богемской. Шекспировские «long purples» [627](«Гамлет», IV, VII, 170) оборачиваются у Летурнера (Letourneur) во «fleurs rougeâtres» [628], которые, конечно, делают абсурдным их сравнение с посиневшими пальцами мертвецов из того же отрывка. Ярко-красная разновидность пурпурного все же встречается у Шекспира и других поэтов его времени, но истинный ее расцвет, по счастью недолгий, приходится на эпоху псевдоклассицизма, когда Поуп, будто по умыслу, сообразуется с французским употреблением «pourpre». Ученик Поупа Байрон последовал примеру учителя, и Пишо вряд ли можно упрекнуть в неверном выборе цвета, когда он переводит из «Дон Жуана», II, CL, 2–3 («…the lady, in whose cheek / The pale contended with the purple rose» [629]): «…la jolie personne, sur les joues de laquelle le vermillon de la rose semblait le disputer à la pâleur des lis» [630]. Такой перевод (куда автор его непроизвольно засунул обязательную спутницу бледности — лилию, получив при этом банальнейший литературный оборот) отождествляет пурпур с цветом крови.