Владимир Набоков - Комментарий к роману Евгений Онегин

Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новых умственных затей.
Итак, решите, жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.
О чем вздохнули так глубоко,
Нельзя ль узнать?

Я был далеко:
Я время то воспоминал,
Когда, надеждами богатый,
Поэт беспечный, я писал
Из вдохновенья, не из платы.
Я видел вновь приюты скал
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Там слаще голос мой звучал;
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой [86] То же выражение используется в связи с образом Ольги, предстающим перед Ленским в ЕО , гл. 6, XX, 7–8. (Примеч. В. Н.) ,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья!
Все волновало нежный ум: [87] У Шатобриана в «Рене» сходная интонация «Как мало надо было мне для пребывания в мечтательном настроении сухой лист… хижина, дым от которой поднимается к голым вершинам деревьев… удаленный утес, пустынное озеро…»
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мною всюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.
Тогда в безмолвии трудов,
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом,
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом;
Я был хранитель их скупой:
Так точно в гордости немой,
От взоров черни лицемерной
Дары любовницы младой
Хранит любовник суеверный.

Но слава заменила вам
Мечтанья тайного отрады:
Вы разошлися по рукам,
Меж тем как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов
И ветреной ее награды.

Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувства воздаянья!
Блажен, кто молча был поэт
И, терном славы не увитый,
Презренной чернию зарытый,
Без имени покинул свет!
Обманчивей и снов надежды,
Что слава? шепот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?

Лорд Байрон был того же мненья [88] Байрон обратился к Поупу, а Пушкин к Пишо У Поупа («Опыт о человеке», Послание IV, стихи 237–238, дословный перевод) Что слава? Счастие в устах других, Она вне нас еще до нашей смерти. У Байрона («Дон Жуан», I, CCXVIII, стихи 1–2, 7–8, дословный перевод) В чем слава? В том, чтобы заполнить Определенное место в неопределенной газете …………………………………………………………… Иметь, когда оригинал станет прахом, Имя, жалкий портрет и — того хуже — бюст. Жалкое Пишотово переложение (четвертый атрибут славы) превращает две первые байроновские строчки в следующее «К чему ведет слава? К заполнению, может быть, маленького листочка бумаги» См. также в «Гармониях» Ламартина отрывок «Что слава?» и т. д. Сам Пушкин использовал сходное определение в поэме того же периода, что и «Разговор…», в откровенно байронических «Цыганах» (стихи 219–223). Я цитирую их в коммент. к гл. 1, VIII, 10–14. (Примеч. В. Н.) ;
Жуковский то же говорил [89] По-видимому, ссылка на балладу Василия Жуковского «Светлана», стих 259: Слава — нас учили — дым. (Примеч. В. Н.) ;
Но свет узнал и раскупил
Их сладкозвучные творенья.
И впрямь, завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает;
Героев утешает он;
С Коринной [90] «Возлюбленная» римского поэта Овидия, прославленная в его элегиях («Amores» / «Песни любви»), ок. 16—1 г. до н. э. (Примеч. В. Н.) на киферский трон
Свою любовницу возносит.
Хвала для вас докучный звон;
Но сердце женщин славы просит:
Для них пишите, их ушам
Приятна лесть Анакреона:
В младые лета розы нам
Дороже лавров Геликона.

Самолюбивые мечты,
Утехи юности безумной!
И я, средь бури жизни шумной,
Искал вниманья красоты,
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви;
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои…
Но полно! в жертву им свободы
Мечтатель уж не принесет;
Пускай их Шаликов [91] Почему Пушкин счел уместным сделать этот галльский комплимент («любезный баловень природы») томному рифмоплету князю Петру Шаликову (1768–1852), издателю дамского журнала, неясно, — разве только он был вызван заверениями восторженного восхищения Пушкиным, помещавшимися Шаликовым в этом журнале Как бы там ни было, Пушкин заменил «Шаликова» на «юношу», когда «Разговор…» вышел в первом собрании стихотворений (1826). Говорят, такая неожиданная безымянность, равно как и внезапное помолодение, немало озадачили престарелого журналиста. В черновике вместо «юноши» стоит «Батюшков» — имеется в виду поэт Константин Батюшков (1787–1855) (Примеч. В. Н.) поет,
Любезный баловень природы.
Что мне до них? Теперь в глуши
Безмолвно жизнь моя несется;
Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души;
Не чисто в них воображенье:
Не понимает нас оно,
И, признак Бога, вдохновенье
Для них и чуждо и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я так и вспыхну [92] Заменено на «я содрогаюсь» в сборнике 1826 г. (Примеч. В. Н.) , сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?