Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Так и пестрит перевод «женушками», «батюшками», «невестушками», «матушками», «дитятками» и т. д., и герои буквально говорят так:

«Боруху первенцу — подле матушки»… «На-тко, радуйся на бумажных внучат». «Есть у вас, дядюшка, какая-нибудь фабричка, заводец?»

Может быть прекрасный перевод «Городка», сделанный г. Бурдесом, избаловал нас, но перевод г. Евг. Троповского показался нам, положительно, издевательством.

Как бы там ни было, но идея пьесы «На пути в Сион» та же, что и у «Городка»: старое бабушкино одеяло.

Прикройся им и молчи, и наслаждайся теплом и уютом. Не убегай за Максимом Горьким, как Хаим (кстати: неужели евреям не оскорбительно, когда Горький похваливает их и одобряет? [147]); не надейся на сионистическую булавку, как Бен-Цион [148]; не влюбляйся в чуждую тебе Польшу, как Юстына; не притворяйся европейцем, как Onkel Кан со своей Tante Бертой, не то ты будешь смешон, и одинок, и пригодишься только для водевиля.

Лежи под одеялом и молчи.

Интересна эта «почвенность» беспочвенного народа. У русских так напрасно ратовал за «почву» когда-то Ф. М. Достоевский — но много ли нашлось у него последователей! Русские люди, здесь, у себя, на своей земле так и не построили себе Городка, и если судить по нынешней нашей литературе, то и вправду придется признать, что «ни нравов, ни обычаев у нас не имеется». Мы, как Янкель Шепшович из пьесы Аша «Бог мести». Этот Янкель Шепшович, содержатель веселого дома, оторвался от «быта», выбежал из-под «одеяла» на мороз — и сам еврейский Бог, владыка быта и блюститель его, мстит за его поругание. Бог и быт у евреев все еще синонимы. Радостно быть Шолом Ашем!

«Бог мести» мудрая вещь, и поэтичнейшая, и опять-таки очаровательно гармоничная. Ни один мускул ее не напряжен, ничто не сделано «нарочно», все неожиданно и все необходимо. Радостно быть Шолом Ашем!

Я хотел еще писать о Гиршбейне и Бялике, но место мое иссякает, и потому я позволяю себе отложить беседу до следующего раза.

Тема эта разрабатывается не в правой печати, не в антисемитском органе, а в наирадикальнейших «Свобод<���ных> Мыс<���лях>», пристанище тех радикалов, которые, надо признать это, сумели как-то сохранить своеобразные публицистические и литературные облики в пошлой, обесцвечивающей всех и вся кружковщине. Национальность и еврейство — здесь наложено табу радикальщины, к этим вопросам воспрещается относиться сознательно и критически: к национализму надлежит относиться с издевательством или ненавистью, перед еврейством — благоговеть. И вдруг в радикальном лагере нашелся писатель, который возмутился против кружкового катехизиса, который, оставаясь в лоне радикальной церкви, пошел на явный раскол с нею. Явление прелюбопытное!

Г. Чуковский начал с того, что зорко присмотрелся к «освободительной» публицистике и, присмотревшись, громко и честно заявил, что в нее вошла в огромном количестве «сволочь». [150]Статью г. Чуковского заметили, о ней заговорили, но не надолго: ее постарались замять, как неприятный скандал в «благородном семействе», и г. Чуковский к этой теме более не возвращался. Но все же он остался «беспокойным» человеком, своего рода Чацким среди радикальных Фамусовых и Скалозубов. Мысль его обратилась на новую щекотливую тему, и он выкинул опять непозволительное антраша. Пребывая в обществе, в котором евреи самые желанные сочлены, не ограниченные никаким процентом, г. Чуковский заявил вдруг, что евреи и русская литература — понятия несовместимые! Сказать это в газете, в которой половина (быть может, и более) сотрудников евреи, которая и руководится евреем [151]— большая смелость, от которой, по-видимому, оторопела и редакция газеты, не сообразившая всех последствий статьи г. Чуковского и наивно оговаривающаяся, что некоторые мысли автора «парадоксальны». Еще бы не парадоксальны — для радикальной и полуеврейской газеты! <���…> [152]

Мало того, что еврей неспособен стать русским писателем, он неспособен и понять русскую литературу, оценить русский гений. Еврей, как остроумно замечает Чуковский, может бросить микву и талес, но он все же останется евреем — и до понимания и оценки Достоевского ему никогда не возвыситься. <���…> [153]

Чуковский пытается смягчить свои выводы тем соображением, что-де и англичане не могут понять Льва Толстого, и приводит в пример, как неудачно были истолкованы на английской сцене три мужика из «Плодов просвещения». Но ведь то на английской сцене! Можно ли отнести этот пример и к тем же англичанам или немцам, которые сжились с русским народом и с русским бытом, не переставая быть немцами и англичанами.

Конечно, г. Чуковский прав, что гений прежде всего национален и что национальность есть нечто самодовлеющее. Но если психический «эндосмос» и «экзосмос» [154]труден вообще между культурно-национальными типами, то с евреями он невозможен. Как бы ни старался сочувствовать русский человек евреям, но объевреиться он не может, не может и еврей стать русским человеком.

Литература большое дело, литература — это жизнь, так по крайней мере твердят все прогрессисты со времен Белинского. И если евреям не дано овладеть русской литературой, если в русской литературе они могут быть только маклерами и факторами, но никогда не возвысятся до роли творцов, то могут ли они выполнять творческую жизнь в других областях русской жизни, могут ли они проникаться нашими интересами, нашими горестями и радостями? Если для еврея непонятны русская жизнь, русский быт и русский язык, русский народ, то он не может быть законодателем этого народа, он всегда останется в нем чужим, инородцем, иностранцем, который терпим среди людей общих интересов лишь постольку, поскольку он не вреден.

Под этим названием появилась статья К. Чуковского в «Свободных мыслях». Высказанные в ней взгляды для нашего читателя не новы, а пишущий эти строки вполне с ними согласен. Но они изложены так сильно, прямо, без обиняков, словом, так, как может излагать только русский человек, что представляет интерес и для еврейского читателя.

<���…> [156]

Этот трагизм имеется не только в областях художественного творчества, но и в других областях жизни, только там он не так заметно выступает. Мы везде стараемся превратить жизнь в отвлеченные формулы, в которых мы одинаково компетентны, как все остальные, и этими формулами мы довольно умело оперируем. Легко, конечно, в области политики, напр., скопировать общепринятые требования, повторять то, что было в других странах при подобных комбинациях, составлять политические программы вкупе с их «теоретическим обоснованием», даже составлять наказы для Думы по образцу европейских парламентов. Но как только политика сталкивается с действительной, жизнью, как только она переходит из области отвлеченных формул в область практического выполнения, где настроение общества, привычка, темперамент и т. п. играют первенствующую роль, мы отодвигаемся на задний план и становимся подчас очень ловкими, но только техническими исполнителями. Ибо мы этой жизни не понимаем, не чувствуем. Когда мы в нашей политической деятельности перестаем стоять на еврейской почве, когда исходным пунктом становится не многообразная жизнь еврейской массы с ее специфическими потребностями, а «общая», т. е. российская точка зрения, мы бесплодны, можем до тошноты повторять избитые фразы либерального или консервативного содержания, но не быть действительными руководителями. И если, паче чаяния, мы попадаем в руководители, то играем роль того слепого пастуха, который ведет свое стадо куда хотите, только не туда, куда ему нужно [157].