Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

И напрасно К. Чуковский желает выселить меня и моих соплеменников в новую черту оседлости, к фантастическому Гершельману, в область немецкого жаргона, который подобрали мои предки, проходя сквозь Кельн и Ахен. Я не хочу знать ни Кельна, ни Ахена. Русская литература — это моя родина. Я не уйду из нее никуда до последнего издыхания.

Язык для писателя многое, но еще не все. Генрих Гейне писал по-немецки, но в каждой строчке его писаний отразилась вся библия и та прекрасная «Песнь Песней», которая приводит К. Чуковского в такой восторг. И нельзя выкинуть Генриха Гейне ни из истории немецкой литературы, ни из истории еврейского народа.

Язык для писателя и для целого народа еще не все. Народы меняют свой язык с непонятной легкостью. Евреи двадцать раз меняли язык. Уже во времена Христа они говорили не по-еврейски, а по-арамейски, и в Александрии по-гречески, а в Риме по-латыни, и в Испании по-испански. В турецком Бургасе и Салониках живут потомки испанских евреев, изгнанников из Андалузии. До сих пор они говорят на испанском жаргоне и, издавая газету, выводят заглавие крупными квадратными буквами справа налево: La veridad («Истина»).

Евреи принимали одно за другим чужие наречия и писали на них, писали не без славы. Девятнадцать веков тому назад жил еврей Саул из Тарса. Если бы он жил теперь, он назывался бы Шиель Тарсер и, согласно разъяснению сената, ему было бы запрещено принять благородное имя Павла. Этот Саул из Тарса писал по-гречески, варварским стилем, как пишут иностранцы. Не думаю, чтоб кто-либо пожелал исключить из всемирной литературы греческие писания апостола Павла. Из каждой ошибки его стиля выросли благоуханные цветы христианского красноречия…

Пора, однако, перейти, согласно требованиям вежливости, к главному виновнику торжества, г. К. Чуковскому.

О К. Чуковском в последнее время пишут во всех газетах от «Русского знамени» до «Столичной почты», и все пишут одно и то же. «Талантливый молодой человек, подающий надежды, но, к сожалению, не страдает избытком идей и эрудиции». Мне это так надоело, что я готов написать как раз наоборот: «По личным и достоверным сведениям, могу сообщить: г. К. Чуковский — почтенный старик, с бородой как у Фауста, с лысиной как у П. И. Вейнберга [171], состоит ученым корреспондентом Академии Наук и готовит к печати…»

Без шуток, я готов противоречить общему мнению и признать, что когда К. Чуковский пишет о том, что ему близко знакомо, т. е. о русской литературе, у него есть и эрудиция, и общие идеи или, по крайней мере, общие настроения. Не хуже, чем у других, и даже, быть может, лучше. Ибо не надо забывать, что мы литературной критикой отнюдь не избалованы…

Все последние критические статьи г. К. Чуковского о Зайцеве, о Куприне, о Шолом Аше проникнуты единством настроения, тоскою о воскрешении быта, невинно убиенного российскими символистами.

Но когда К. Чуковский пишет о таком новом и незнакомом предмете, каков еврейский вопрос, да еще пишет по слухам, из вторых рук, у него ничего не выходит, кроме сплошного недоразумения.

Был сфинкс в пустыне, сфинкс из гранита. У него были крепкие когти, как у льва Иуды, и пламенный взгляд, как у Юдифи в стенах Ветилуйских. Шесть тысяч лет он простоял в пустыне. Знойные вихри сожгли и занесли прахом его крепкую спину, острым песком исцарапали твердые щеки.

Потом пришли варвары и вырыли сфинкса и перенесли в далекий город и поставили в гетто на узком перекрестке. Холодные дожди поливают голову сфинксу. К твердому граниту пристало много грязи, чужой грязи. Черное ненастье изъело плечи до трещин. Кругом сфинкса стоят деревянные заборы, уродливые, полуразрушенные. На заборах заборные надписи: «Здесь проходить воспрещается». Но сфинкс все стоит… Голова его выше заборов. Этот сфинкс — еврейский народ.

Идет по улице мальчик, лет двенадцати, с флагом… с флагом сзади. Такие проворные шалуны бывают в кинематографе. Они мастера на все руки. Налить ли воды за шею сонному старику, подложить ли петарду ничего не подозревающей кухарке.

Мальчик видит высокую серую голову старого сфинкса. Он подходит ближе и говорит с удивлением: «Какая странная скульптура. Дайте сюда резец. Я ее немного исправлю».

Впрочем, я только что протестовал против такого стиля.

В публике много ругались по поводу статьи К. Чуковского. Я не разделяю этого общего озлобления. Статья К. Чуковского — доброжелательная, можно сказать, почти сионистская статья. Есть два рода сионизма: один еврейский, а другой христианский. Первый говорит: «Милые евреи, зачем нам жить в этой стране, в их стране. Уйдем отсюда, если угодно, в Сион, если угодно, в Уганду».

Христианский сионизм говорит: «Милые евреи, зачем вам жить в этой стране, в нашей стране. Уйдите отсюда. Если угодно, в Сион, если угодно, в Уганду».

К. Чуковский осыпает евреев похвалами в тоне Максима Горького, когда он говорит о финляндцах [172]. «Благородный финляндский народ приобщился культуре. Он имеет таких писателей, как Ира Ихохонен, скульпторов, как Стобеллиус, экономистов, как Финн-Енотаевский…»

Еврейский народ меньше всего нуждается в таких похвалах. Еврейский народ — большой народ. Он имеет большие добродетели и большие пороки. Из этих добродетелей и пороков можно было бы воздвигнуть две триумфальные арки, и К. Чуковский мог бы прогуливаться под ними, высоко задирая голову, чтобы увидеть их вершины.

Еврейский народ — старый, исторический, сложный народ. Он спаян из своеобразной амальгамы различных племенных элементов, и из Книги, и из гонений. Книга обросла сплетением огромной литературы, как кружевом и паутиной. Гонения тянутся тридцать веков, начиная с Амана.

В античном Риме было предместье Субурра для рабов и евреев, не хуже гомельского «Рва». Гонения проникли в самую душу еврейского народа и отточили ее, как твердую сталь. Эта сталь была орудием самозащиты, потом стала острым орудием мировой культуры, ибо ее лезвие рассекало все, что подлежит рассечению на этом черном, неправедном, уродливом свете.

Из этой стали испанские врачи делали свои первые ланцеты и социальные реформаторы ковали свой узкий и острый скальпель. Много нарывов телесных и духовных, религиозных и социальных вскрыто бесстрашным еврейским скальпелем.

Гений еврейского народа вырос из гонений. Лишь под ударами молота сыплются яркие искры. Берне [173], немецкий Белинский, был бы невозможен без франкфуртского гетто.

Было бы слишком длинно перечислять еврейские вклады в мировую сокровищницу. Ибо от времени Иова и от пророка Амоса евреи внесли в мировую душу искру святого протеста, сомнения и ропота, даже против Бога, даже против судьбы; от Иеремии до Христа еврейские пророки вдохнули миру любовь к ближнему, к слабому: к бедному Лазарю на гноище; к младенцу, ибо сим надлежит царство небесное; к вдовице чужого племени, ибо даже она могла бы собирать крохи у трапезы счастливцев. Все эти сокровища созданы в борьбе, в страданиях, в смертельной опасности.